Журнал «Самиздат»: Copyright Семкова Мария Петровна (mari_sem76@mail.ru)
© Copyright Семкова Мария Петровна (mari_sem76@mail.ru) Размещен: 11/08/2011, изменен: 18/08/2011.
| Аннотация: Основная идея: травмированная психика делает центром своей интеграции переживание травмы и пытается их символизировать. Как это происходит? Символы и фигурыЭто персонажи — насильники авторских и фольклорных сказок, произведений Дж. Роулинг, Т. Харриса, С. Кинга… |
Трудно подобрать подходящее название для этого исследования — не «Ужас», так как зачастую ужас латентен; не «Жуть», которая звучит слабо и пошловато, не «Насилие», т. к. само убийство могло быть совершено раньше; не «Трупы»; «Очарование» и «Прелесть» ближе, но в их устаревшем значении. Само жуткое настроение, возникающее при чтении таких описаний, кажется, не имеет названия. Насилие и его исход вместе, не процесс и результат, а стабильное состояние. «Прелестная жуть» — чего?
И в послереволюционных, и в раннесредневековых произведениях мы видим два различных пути совладания с травмой — фокусирование на переживаниях травмы и придание травмирующим событиям сакрального смысла. Эти пути практически не пересекаются, в обоих случаях психика не находит точки равновесия между индивидуальным и коллективным опытом, оказываясь то в той, то в другой полярности.
Коллективная символика интеграции остается практически вне сферы человеческого опыта — это символика природной стихии, государства, церкви, регресса в состояние детства; опыт травмы этими образами игнорируется. Индивидуальные переживания становятся очень примитивными, они тоже почти биологичны, могут быть отреагированы, повторены снова и снова, но не осмыслены адекватно. Марина Цветаева, пытаясь создать травмированный символ, адекватный ее времени, отразила возникающую проблему травмы — смешение индивидуального и коллективного в этом опыте, которые приходится переживать одновременно; такое состояние возносит травмированную психику в состояние символа, подвергает ее риску инфляции. Этическая проблема совладания со злом, возможности выбора в этой ситуации только задается и углубляется, но не разрешается, не дается даже ответа, возможно ли вообще ее разрешение («Красная корона»).
Интересно рассмотреть соотношение индивидуального и коллективного путей совладания с травмой в литературе этих времен. В литературе о Гражданской войне это распределение символики по уровням: индивидуальная психика решает проблемы эмоционального или поведенческого отреагирования травмы; коллективная значимость подразумевается для символики новой интеграции. В скандинавской средневековой поэзии — иное соотношение. Скальд может использовать коллективные образы для восстановления своего состояния (в отдельных висах — экспромтах) или продуцировать символику Самости в хвалебных заказных драпах, может быть, и не осознавая того, что именно он продуцирует. Этические установки скальда, как и его образность, уже заданы. Коллективная же традиция Старшей Эдды занята в большей мере проблемами этических оценок и эмоциональных состояний, связанных с насилием и убийством. Может быть, более современные авторы оказываются более беспомощными перед лицом зла по сравнению с авторами Средневековья. Первые воссоздают шоковые переживания, нетипичные для их культуры, во всей их полноте и возвращают себя и читателя к опыту травмы с надеждой на исцеление; спешно отыскивают любые образы, спасающие психику от распада. Для вторых насилие было культуральной нормой, излишняя рефлексия им не мешала; скальды пользовались близкой к границе сознания символикой, быстро приводя психику в порядок. Проблемой того времени было осознание этической двусмысленности даже оправданного убийства и называние чувств, связанных с травмой — ведь лишь достаточно широкий спектр названных эмоциональных состояний позволяет психике выжить во множестве травм.
О символизации насилия. Сравнение описаний скальдов, эддических и советских авторов
И в послереволюционных, и в раннесредневековых произведениях мы видим два различных пути совладания с травмой — фокусирование на переживаниях травмы и придание травмирующим событиям сакрального смысла. Эти пути практически не пересекаются, в обоих случаях психика не находит точки равновесия между индивидуальным и коллективным опытом, оказываясь то в той, то в другой полярности.
Коллективная символика интеграции остается практически вне сферы человеческого опыта — это символика природной стихии, государства, церкви, регресса в состояние детства; опыт травмы этими образами игнорируется. Индивидуальные переживания становятся очень примитивными, они тоже почти биологичны, могут быть отреагированы, повторены снова и снова, но не осмыслены адекватно. Марина Цветаева, пытаясь создать травмированный символ, адекватный ее времени, отразила возникающую проблему травмы — смешение индивидуального и коллективного в этом опыте, которые приходится переживать одновременно; такое состояние возносит травмированную психику в состояние символа, подвергает ее риску инфляции. Этическая проблема совладания со злом, возможности выбора в этой ситуации только задается и углубляется, но не разрешается, не дается даже ответа, возможно ли вообще ее разрешение («Красная корона»).
Интересно рассмотреть соотношение индивидуального и коллективного путей совладания с травмой в литературе этих времен. В литературе о Гражданской войне это распределение символики по уровням: индивидуальная психика решает проблемы эмоционального или поведенческого отреагирования травмы; коллективная значимость подразумевается для символики новой интеграции. В скандинавской средневековой поэзии — иное соотношение. Скальд может использовать коллективные образы для восстановления своего состояния (в отдельных висах — экспромтах) или продуцировать символику Самости в хвалебных заказных драпах, может быть, и не осознавая того, что именно он продуцирует. Этические установки скальда, как и его образность, уже заданы. Коллективная же традиция Старшей Эдды занята в большей мере проблемами этических оценок и эмоциональных состояний, связанных с насилием и убийством. Может быть, более современные авторы оказываются более беспомощными перед лицом зла по сравнению с авторами Средневековья. Первые воссоздают шоковые переживания, нетипичные для их культуры, во всей их полноте и возвращают себя и читателя к опыту травмы с надеждой на исцеление; спешно отыскивают любые образы, спасающие психику от распада. Для вторых насилие было культуральной нормой, излишняя рефлексия им не мешала; скальды пользовались близкой к границе сознания символикой, быстро приводя психику в порядок. Проблемой того времени было осознание этической двусмысленности даже оправданного убийства и называние чувств, связанных с травмой — ведь лишь достаточно широкий спектр названных эмоциональных состояний позволяет психике выжить во множестве травм.
6. О символизации насилия. Значимые персонажи
Символические фигуры
Образы, символизирующие те или иные аспекты интеграции или дезинтеграции психики в ответ на травму, встречаются довольно часто как в фольклорных, так и в литературных источниках. Как правило, в образах такого рода подчеркивается какое-либо одно свойство (или группа свойств) той силы, что сохраняет психику в относительной стабильности, а целостная символизация образа бывает затруднена. Начнем с элементарного.
Фрагментированность.
— Так забавляются всякого рода трикстеры (Ворон, Койот) и первопредки, отделяя от себя член, анус и экскременты. Например, Койоту (сказки индейцев Великих равнин и Большого Юго-Запада) дают полезные советы его «сестрички» — экскременты. Первопредки папуасов маринд-аним и расчленяются, и расчленяют друг друга. Там, где предок был расчленен, образуется значимое место — тотемный центр. Однако это не патология, не страдание, а обычное функционирование психики до возникновения Я. Таким способом психика может защититься от уничтожения во время травмы, но она заплатит за это полной дезинтеграцией, что имеет место при психозах. Здесь нет ни субъекта, ни объекта, нет различения расчленителя и его жертвы.
— Диссоциация сходит с рук не индивидуальной психике, а коллективным, до- и надчеловеческим содержаниям. Это хорошо видно на примере конспекта корякской сказки (из тематического указателя Ю. Е. Березкина).
Создатель выгоняет жену из дому, т.к. у нее нет родственников; она отрезает себе ягодицы, груди, вульву, превращает в своих братьев, приходит с ними к мужу; затем восстанавливает себя, но груди и вульву помещает сзади; ложится на дороге, став огромной; Создатель заходит в ее зад как в дом; она приходит домой, извлекает мужа; тот облысел
Эта сказка — отражение конфликта в отношениях патриархального главенствующего аспекта традиции к его собственному иному — женственности. Создатель заинтересован не в отношениях с женой, а в отношениях с группой мужчин — и тогда коллективный женский аспект психики предоставляет своему патриархальном у партнеру такую возможность — жена начинает расчетливо пользоваться признаками своего пола (вполне в согласии с мужским способом действовать) и превращает эти признаки в инструменты своего воздействия. Восстановившись, женское регрессирует к прегенитальным составляющим сексуальности — к анальному сексу, в мужском сознании имеющем коннотации власти и подчинения, а также к грандиозности материнских содержаний. Таким путем Создатель возрождается ею и обновляется в состоянии маленького лысого ребенка. В этой сказке женский аспект манипулирует собою, что приводит к обновлению мужского. На уровне индивидуальной психики так может вести себя женщина, одержимая чересчур критичным Анимусом: она пользуется своей женственностью как инструментом соблазнения, постоянно, навязчиво играя роль Анимы избранного мужчины — в результате превращая его в младенца и впадая в зависимость от собственного материнского комплекса. То, что является нормой на уровне коллективного бессознательного, способно обеднить индивидуальную психику и разрушать отношения.
— Синяя Борода, другие людоеды и расчленители. Сами не фрагментируются, а расчленяют психику — следовательно, уже воспринимаются как чуждые, и происходит отделение Я-субъекта от безжалостной диссоциирующей коллективной психики. Подчеркивается холодная злобность или своего рода озорство таких персонажей. Их смысл — примитивное действие, расчленение, лишенное эмоций, как гарантия власти. Теперь травму психике наносит уже не внешнее ужасное впечатление, а констеллированные в соответствии с травмой архетипические образы. Я попадает в двойную ловушку, оказываясь между невыносимой реальностью и крайне опасными проявлениями коллективного бессознательного. Образы убийц и расчленителей несут в себе соблазн идентификации с безличной нерефлекирующей разрушающей силой. Вот для примера фрагмент диалога Клариссы Старлинг и Ганнибала Лектера (Т. Харрис, «Молчание ягнят»).
— В силу каких же причин я должен заинтересоваться вопросами?
— Любопытство.
— К чему?
— Почему Вы здесь. Что с Вами произошло.
— Со мной ничего не происходило, офицер Старлинг. Я сам все решал. Вы не можете отказать мне в умении оказывать влияние на людей. Откажитесь от представления о поведенческих структурах как о борении добра и зла, офицер Старлинг. Вы пытаетесь все засунуть в короткие штанишки моральных догм — нет ничего более ошибочного. Взгляните на меня, офицер Старлинг. Решитесь ли Вы утверждать, что я воплощенное зло? Зло ли я, офицер Старлинг?
— Я думаю, что Вы несете в себе разрушительное начало. Для меня это одно и то же.
— Вы считаете, что зло — это всего лишь разрушение? Если все так просто, то ураган — это зло. А ведь у нас есть и пламя, есть и град. Так и прет подтекст, что все это «деяния руки Господней».
— Сознательный выбор…
— Для развлечения я собирал данные о крушении церквей. Знакомы ли Вы с тем, что случилось на Сицилии? Потрясающе! Во время мессы фасад обрушился на шестьдесят пять старушек. Было ли это зло? И если да, чьих рук это дело? Тому, кто в горних высях, это явно понравилось, офицер Старлинг. Тифозные бациллы и лебеди — все они родом из одного и того же места.
Грандиозные образы и грандиозная путаница — величия разрушительных сил и ничтожества их инструмента в, казалось бы, цельной нарциссической личности. Есть еще один, менее явный обертон: он вроде бы осознает эту двойственность, но осознает лишь в процессе проективной идентификации — причиняя боль и унижение Старлинг из-за кажущегося бессилия ее морального выбора. Сам Лектер не в состоянии перенести эти унижение и бессилие; в этом диалоге Старлинг переживает их вместо Лектера.
Подвешенность, изоляция.
— Кащей Бессмертный. Вспомним, что этот персонаж часто встречается герою во дворце его невесты, где он подвешен на цепях, прикован или распят. Он обретает силы, когда герой поит его. Подвешивание, распятие — это способ психики справиться с травмой, изолируя жуткое содержание и диссоциируя жизнеспособное — ведь и сам Кащей, и пленившая его героиня несвободны и лишены подвижности. Это способ протянуть время, не вступая в конфликт с ужасным. За бессмертие и неизменность психика платит потерей жизненной энергии; когда появляется герой, способный воссоединить эту расколотую целостность, его энергия первоначально высвобождает травмирующее содержание — напившись, Кащей рвет цепи и похищает невесту героя. Смерть Кащея находится вне этого мира, хорошо спрятана за множеством оболочек, живых и неживых, и тоже подвешена на дереве. Для ее извлечения необходимы все ресурсы психики — инстинктивные (животные-помощники), духовные (птицы), бессознательные (рыба) и осознанные (стрела).
Те оболочки, что окружают кащееву смерть, не отличаются по сути от магических помощников героя и волшебных предметов: сундук и дерево можно связать с традицией погребения младенцев и с фиксацией на материнских содержаниях, заяц символизирует беглый ускользающий дух, утка — довольно распространенный символ Самости, не говоря уж о яйце — следовательно, не только чудесная невеста (Анима), но и практически все образы целостности и организации психики оказываются во власти смертоносных содержаний. Единственный специфичный для Кащея символ — игла — указывает на относительную незаметность и хрупкость этой травматической интеграции. Игла напоминает колючку, занозу, «терние в плоть» апостола Павла — то. что постоянно причиняет боль, но не дает себя обнаружить сразу же.
— Волдеморт. Этот образ подчеркнуто диссоциирован, вечное и неизменное существование Темного Лорда обеспечивается лишь за счет расчленения его первоначальной целостности и заключения каждого из фрагментов в определенный магический предмет — крестраж. Любой из крестражей являлся культовым, значимым предметом в магическом сообществе — следовательно, здесь речь идет о выхолащивании традиционных символов доброй магии, которые были лишены своей темной стороны и превратились в аллегории. Создание крестражей началось с кольца Марволо, предка Волдеморта, что говорит о попытке создания новой, теневой целостности магии. Однако, становясь крестражем, магический предмет теряет своеобразие и становится безличным контейнером, и мы видим, что травмированная психика всего лишь присваивает символы, но не интегрирует их — наоборот, она их уничтожает, превращая всего лишь в оболочки своей нарциссической хрупкости.
Навязчивое стремление видеть: герой как объект чужого взгляда.
— Глаз-птица (Ф. Сологуб, «Мелкий бес»).
Передонов, сумасшедший учитель, видит этот летящий глаз совершенно случайно. Образ появляется мимолетно, он летуч и случаен. Передонов, кажется, совсем не боится его, просто видит. Ужас не становится фиксированным, он везде и нигде, что вполне соответствует. параноидальному мироощущению Передонова.
— Глаз Красного Короля (С. Кинг, «Колдун и Кристалл» и «Сердца в Атлантиде»).
Глаза появляются на форме сторонников, на листовках, настенных граффити и в конце концов на спинке трона.
Украшал спинку широко раскрытый глаз, только на этот раз красный, а не желтый. Подсветка трона ритмично мигала, оживляя глаз: он «бился», словно сердце.
Глаз смотрит на героев, следит. Он яркий и привлекает внимание, и герои, хочешь не хочешь, вынуждены видеть его. Навязчивое ощущение подконтрольности, видимости, уязвимости, обнаженности при виде жуткого. Кто именно и как именно видит тебя, неизвестно. Тот, кто попадает под взгляд Глаза, не знает, каким его видят, он теряет право на верное отражение своего облика и на собственную идентичность.
— Око Саурона. В отличие от неограниченной повторяемости предыдущего образа, Око уникально. Следя, оно превращает тех, кого видит, в массу неодушевленных контролируемых объектов.
— Шары тринадцати цветов (С. Кинг, «Темная Башня»).
Они обладают разными способностями, связанными с видением. Их цвета соответствуют 12 направлениям, структурирующим мир, и Черному, злому воплощению центра. Это видение бесчеловечно, позволяет видеть людей объектами и расширить видение за пределы эмпирической реальности. Первоначально шары располагались на консоли Темной Башни. После того, как «мир сдвинулся», шары катятся по мирам, нигде не останавливаясь. Взявший шар и возомнивший, что шар принадлежит ему, впадает в зависимость — возникает инфляция, замешанная на иллюзиях собственного всеведения. Шарам в иллюзорном Изумрудном Дворце соответствуют стойки ворот тронного зала.
— Посмотрите на стойки ворот, — выдохнула Сюзанна. — Приглядитесь внимательно.
Джейк наклонился к желтой стойке, едва не ткнувшись в нее носом, и желтый отсвет лег на его лицо. Сначала ничего не увидел, потом ахнул. Внутри стойки плавали косяками крохотные существа, живые существа. Совсем как рыбы в аквариуме, но при этом их головы, подумал Джейк, все дело в их головах) чем-то напоминающие людей. Он словно смотрел на вертикальное золотистое море, целый океан в стеклянной стойке, в котором плавали едва различимые глазом сказочные существа. Микроскопическая женщина с рыбьим хвостом и длинными белокурыми волосами застыла по ту сторону стекла, чтобы всмотреться в мальчика-гиганта (ее прекрасные глаза изумленно округлились), и потом шевельнула хвостом, продолжив плавание.
Джейка охватила слабость, закружилась голова. Он закрыл глаза и стоял так, пока не прошел приступ, потом открыл их, повернулся к своим друзьям.
— Мурашки бегут по коже! Остальные такие же?
— Я думаю, они все разные, — ответил Эдди, уже заглянувший в две или три стойки. Теперь он наклонился к пурпурной. — Вот в этой люди выглядят как птицы… крошечные птички.
Джейк подошел и убедился, что Эдди прав. В пурпурной стойке летали стаи птиц размером не больше летней мошки. Они парили в вечном полумраке, а крылья при движении оставляли за собой серебристый след.
— Они действительно там? — спросил Джейк. — Они там, Роланд, или это наше воображение?
— Не знаю. Но вот ворота точно настоящие. — В этом никаких сомнений нет. — Эдди оглядел светящиеся стойки, каждая со своим цветом, со своей жизнью. По шесть на каждой воротине. И одна посередине, широкая и плоская, разделяющаяся на две, при открытии ворот — тринадцатая. Черная как смоль. И в ней ничего не шевелилось.
А может, это ты ничего в ней не видишь, а что-то там да, двигается, подумал Джейк. Может, там тоже есть жизнь, ужасная жизнь. И может, там есть и розы. Утонувшие.
— Это колдовские ворота, — изрек Эдди. — Стойки цветом соответствуют шарам Радуги Мейрлина. Смотрите, вот и розовая.
Джейк наклонился к ней, уперевшись руками в бедра. Заранее зная, что он увидит. Разумеется, лошадей. Крошечные табуны мчались сквозь странную розовую субстанцию, не воздух и не жидкость. Лошади искали Спуск, но поиски эти, похоже, были обречены на неудачу.
Эдди раскинул руки, чтобы обхватить с боков центральную стойку, черную.
Изумрудный Дворец, как и в сказке Ф. Баума, иллюзия. В мире «Темной Башни» — это иллюзия сохранности и действенности старых символов интеграции, модель того, что было до разрушения, своей искусственностью причиняющая боль. Эта хрупкая целостность более не живет и полностью подчиняется воле злого мага. Так может случиться, если в терапевтическую работу с травмой преждевременно привлекать символику целостности, интеграции — до того, как она появится спонтанно. Например, боль могут причинить «позитивные» аффирмации и релаксирующие образы, в том числе и мандалы, которые не чувствуются истинными в травмированном состоянии — психика цепляется за образ травмы, дабы как-то разрешить ее, а цельность кажется фальшивой и хрупкой, вызывающей ощущение опасности. Тогда терапевт выступает в роли злого волшебника и снова и снова заставляет психику переживать боль и тревогу.
Навязчивое стремление видеть: прикованность к переживанию травмы.
Глаз Гора, «Уаджет» (цитата из «Википедии»).
Сохранившиеся древнеегипетские тексты донесли до нас различные версии мифа об оке Гора. Согласно одной из них, Сет проткнул глаз Гора своим пальцем, согласно другой — наступил на него, согласно третьей — проглотил его. В одном из текстов рассказывается, что Хатхор восстановила глаз, напоив его молоком газелей. В другом сообщается, что Анубисзахоронил глаз на склоне горы, где он дал побеги в виде виноградной лозы.
Гор использовал возрождённый глаз для воскрешения своего отца Осириса. После того, как Осирис проглотил око Гора, его расчленённое тело срослось подобно тому, как это произошло с самим оком. В расчете на помощь при воскрешении, изображения уаджета наносились на египетские мумии у отверстия, через которое из них вынимали внутренности. Ежемесячно в храмах Египта проводились обряды «восстановления» уаджета, связанные с лунным циклом.
Сам этот глаз расчленен, его приходится собирать по частям. Когда он собран, становится символом правильного деления, меры, глазомера, но и невосполнимого дефекта (чертеж этого глаза удается восполнить только до 63\64).
Он видит, только ЧТО видит? Возможно, видит ничто, и возникает ощущение тайны. Глаз Гора не предназначен для того, чтобы видеть — он должен быть проглочен. Вероятно, только способность интегрировать видение себя как объекта, расчлененного и мертвого, способно освободить Я от страха потерять собственную целостность, безопасность и могущество.
— Украденные глаза. Пример из индейской сказки.
Женщины, ослепляющие людей и расшивающие их глазами покрывало, крадут глаза героев. Сестра ослепленных проглатывает горячий камень и рождает сына — Каменного Мстителя. Он сходится с одной из этих женщин и воплощается в ее сына. Женщины укрывают его покрывалом, сотканным из глаз. Герой крадет его, возвращает глаза своим дядьям и остальным людям.
Взгляд теряет свою индивидуальность, становится коллективным, когда глаза оказываются пришитыми к волшебному покрывалу. Глаз много, все перед лицом жути одинаковы. Возникает связанность взгляда, и глаза принуждены вечно оставаться открытыми, смотрящими в никуда. Эта связанность ослепляет, не позволяет видеть ничего (как при убийстве — ничего, кроме трупа).
Неизвестно, видят ли глаза тех, кто их вырвал — возможно, нет, и тайна насильника сохраняется. Отобрать глаза удается Каменному мальчику — функции чистой мести, грубому, лишенному эмоций агрессивному действию — для этой индейской культуры контакт с архетипическим парным образом Анимы возможен только таким способом. Рождение героя от чудесной женщины — это не обновление установки сознательной психики, а обман, фикция. Маскулинная установка не обновляется, а возвращается к прежнему состоянию, способному к осмыслению реальности психики — когда дядьям героя возвращают похищенные глаза. Сам мальчик (как и его мать) остается чистой функцией — когда его миссия выполнена, он превращается в камень.
Эмоциональное исчезновение.
— Практика Прибежища. Практикующий визуализирует прекрасную равнину, на которой растет Древо Прибежища. На его ветвях располагаются Будды, Бодхисаттвы, божества и свитки учения, Древо увенчано фигурой сидящего Учителя. С Древа Прибежища раздается пение мантр и исходит Чистый Свет. Тот, кто подойдет к нему, будет растворен этим светом, Я исчезнет. При этом все бытие буддисты видят как непрерывное страдание и травму.
— Снежная Королева. Кай один в пустом ледяном дворце и складывает слово «Вечность». Королевы в это время нет. Важен ее возврат, тогда она наградит Кая коньками, научит быть подвижным во льдах, а до этого он эмоционально пуст, не имеет памяти, его время остановлено. Состояние безвременья необходима Каю, чтоб завершить работу, однако он не может этого сделать (слово складывается само, когда Герде удается растопить его сердце).
Королева задает ему практически невыполнимую задачу и томит напрасной надеждой на теплую привязанность. Она может наделить властью, но мы не знаем, собирается ли она выполнить свое обещание.
— Каменный Мститель (индейские сказки).
Сюжет таков: после гибели или убийства врагами всех родственников сестра или мать убитых глотает раскаленный камень (иногда слезы или сопли) и рождает Каменного Мстителя. Каменный Мальчик убивает врагов, дает возможность воскресить дядей или братьев, а потом превращается в камень.
Переживание горя на время мести и подготовки к ней тормозится (женщина глотает слезы).
Эмоциональная холодность, тяжесть и неизменность этого агрессивного персонажа (который после отмщения вновь становится камнем) свидетельствует о том, что отсутствие эмоций, которое разряжается бесчувственной последовательностью агрессивных действий — это защита, позволяющая высвободить сознание-взгляд из захваченности ужасом.
Связанность-прилипание.
— Катящаяся или прилипшая голова (индейские сказки).
Герой или героиня убит(а) кем-то из родственников, чаще мужем; иногда свояк героя погибает из-за нарушения охотничьего табу. Тело уничтожено или съедено убийцей, а голова остается в живых и пытается догнать дет ей или других родственников, которые в ужасе бегут.
Обезглавленный персонаж живет лишь в виде ментальных содержаний или памяти. Тело — эмоциональность — мертво. Голова — это и тот, кто травмирует, и тот, кто травмирован — четкое разделение на субъекта и объекта теряется, так как в этих культурах озлобленное желание мести кажется естественным. Голова же не обязательно мстит, она может догонять детей или стремиться к близким. Травмированный фрагмент хочет прилепиться к «взрослым», надежным, выжившим, отдаленным от травмы, наивным комплексам психики, а Я его отвергает. Голова становится брошенным ребенком, той травмированной частью, которая при отказе в интеграции перестанет развиваться и начнет сильно беспокоить псевдовзрослую часть травмированной психики. Это происходит, когда голова преследует героя или прилипает к его телу. Иногда есть возможность трансформации (целостный и вечный череп превращается в плодоносящее и всесвязующее тотемное дерево) или частичного восстановления — превращается в Филина, принимает форму ночного страха, может отлучаться, делается менее ужасным. Улетая, Филин может на время оставить в покое травированную психику. Филин — образ коллективный, связанный с духовностью и ментальностью. В таком виде он делается менее жутким, чем индивидуально значимый (имаго матери) и отталкивающе-телесный (в контраст с прежней благоприятной целостностью) Катящийся Череп. Психика может пережить травму как состояние постоянной бдительности и осторожности, символизируемое образом Филина. Тотемное дерево (выросшее обязательно у воды с Черепом в корнях) — это коллективный материнский образ. В тотемических обрядах деревьям жертвовали головы (часто женские) — так патриархальная психика присваивала себе контроль над угрожающей, амбивалентной, жуткой плодоносностью женственного и материнского.
— Пыльные головы (С. Кинг, «Долорес Клейборн).
Этот отрывок повторяет и проясняет мотив Катящейся Головы в современном художественном произведении.
Иногда сумеет выговорить: «Мусорные кролики, Долорес! О Господи, мусорные кролики!» А то просто плачет и хрипит. Прижмет на секунду ладони к глазам, тут же снова их отнимет. Будто и смотреть у нее сил нет, а и не смотреть тоже. И опять ногтями лицо корябает. Ногти я ей подстригала короче некуда, и все равно она до крови себя царапала опять и опять. А я всякий раз диву давалась: как это сердце у нее выдерживает такой ужас — в ее-то годы и с ее толщиной.
…Я раза два ее про мусорных кроликов спрашивала, когда она более-менее разбиралась что к чему, а она смотрела на меня, будто я совсем спятила. Понятия не имела, о чем это я говорю.
Ну после двух-трех раз я разобралась, что делать. Чуть она завопит, я спрыгну с кровати и за дверь — ее-то дверь третья от моей, а между нами бельевая. А в коридоре с того раза, как она подняла визг из-за мусорных кроликов, я держала стоймя веник с совком на ручке. Так я влетала к ней в комнату, размахивая веником, ну прямо будто поезд хочу остановить, а сама тоже ору (иначе я бы и сама себя не услышала): «Сейчас я их, Вера! Сейчас я их!»
И давай подметать в том углу, куда она смотрит, а потом для верности и в остальных. Иногда она после этого успокаивалась, но чаще принималась вопить, что они у нее под кроватью. Ну я хлоп на четвереньки и делаю вид, будто и там мету. Один раз дуреха старая с перепугу чуть на меня с кровати не свалилась — сползла на самый край и все старалась под кровать заглянуть. Верно, расплющила бы меня, что твою муху. Вот смеху было бы!
Ну, подмету я все места, которых она пугалась, покажу ей пустой совок и скажу:
— Видишь, деточка? Я всех этих колючих тварей вымела.
А она сперва поглядит на совок, а сама вся дрожит, а глаза слез полны, что на вид ну прямо камешки на дне, если сверху в ручей поглядеть, и шепчет:
— Ах, Долорес, они такие серые! Такие мерзкие! Пожалуйста, унеси их!
Я пойду поставлю веник с совком у моей двери, чтоб под рукой были, когда опять понадобятся, а потом вернусь и успокаиваю ее как могу. Да и себя тоже. А если вы думаете, что мне утешения не требовалось, так попробуйте проснуться среди ночи совсем одни в большущем старом доме, точно в склепе, а снаружи ветер воет, а сумасшедшая старуха вопит внутри. Сердце у меня стучало, как паровозные колеса, мне и вздохнуть-то трудно было… но не могла же я ей показать, что со мной деется, не то бы она ко мне доверие потеряла, а тогда что бы мы делали?
…А тогда тихонько выберусь из кровати — медленно-медленно, чтоб ее не разбудить, и назад к себе в комнату. А бывали случаи, когда я и не уходила. Редко, но бывали — когда она меня посреди ночи разбудит своими завываниями, я и засну с ней.
Вот в такую-то ночь мне и приснилось про мусорных кроликов. Только во сне я была не я, я была она и лежала на этой больничной кровати такая жирная, что без чужой помощи и повернуться не могла, а между ног у меня все горит от воспаления, которое никогда не проходило, потому что у нее все там всегда сырым было от недержания. Коврик с «Добро пожаловать» для каждой заразы, каждого микроба, можно сказать, и всегда повернутый куда надо.
И вот, значит, смотрю я в угол и вижу вроде бы голову, слепленную из пыли и мусора. Глаза у нее заведены под лоб, рот открыт и полон длинных острых зубов из пыли. И тут начинает она к кровати приближаться, медленно так, а когда она опять повернулась лицом, глаза прямо на меня смотрят, и вижу я, что это Майкл Донован, Верин муж. Да только когда она второй оборот сделала, так гляжу — мой муж! Джо Сент-Джордж, и усмешечка такая подлая, а длинные пылевые зубы все щелкают. А когда она в третий раз перекатилась, лицо было мне вовсе неизвестное, да только она-то была живая. И голодная. И подбиралась ко мне, чтоб сожрать меня.
Я так дернулась, что проснулась и сама чуть с кровати не сверзилась. Уже рассвело, и солнечный свет на пол падал полосками. Вера еще спала. Руку мне всю обслюнила, а у меня сил нету обтереть. Дрожу вся, мокрая-премокрая от пота, и никак не поверю, что взаправду проснулась и все в порядке — ну, знаете, как после кошмара бывает. И на секунду мне почудилось, что на полу у кровати лежит эта мусорная голова с большими пустыми глазами и длинными пылевыми зубами. Вот до чего я дошла! Ну тут она пропала — пол и углы чистые, как всегда. Только с той поры я все думала, а не она ли на меня этот сон наслала, и, может, я увидела чуточку того, что она видела, когда вопила. Может, подцепила я каплю ее страха да и сделала своей. Как, по-вашему, такое в жизни взаправду случается или только в грошовых газетенках, которые в бакалейной лавке продают? Этого я не знаю, зато знаю, что сон этот меня до смерти напугал.
— Волдеморт, чье лицо прилипло к затылку профессора Белки, проясняет мотив Прилипшей Головы. Прилипнув, он созревает, долго оставаясь незамеченным. Но это созревание столь чужеродно, что психике нельзя это допустить — Белка гибнет. Страх дать травмированному фрагменту пространство и время для роста — а вдруг травмирующий и травмированный едины, и вырастет монстр — вполне оправдан, принять определенную, как правило, грандиозную форму травмирующее содержание может при очень слабых границах Я и уничтожить незрелую психику. Насколько Я созрело и выдержит ли это противостояние, мы часто не можем предсказать.
Все предыдущие образы так или иначе связаны с головой, черепом. Это отражение диссоциации, отвержения телесного опыта травмы и инкапсулирования ядра психики в сфере воспоминаний и фантазий. Когда травмированный фрагмент полностью лишится телесности, он будет претендовать на воплощение и вызовет серьезное сопротивление относительно благополучной части психики.
— Недотыкомка («Мелкий бес»).
Одно странное обстоятельство смутило его. Откуда-то прибежала маленькая тварь неопределенных очертаний — маленькая, серая, юркая недотыкомка. Она посмеивалась и дрожала и вертелась вокруг Передонова. Когда же он протягивал к ней руку, она быстро ускользала, убегала за дверь или под шкап, а через минуту появлялась снова, и дрожала, и дразнилась — серая, безликая, юркая.
Наконец, уж когда кончался молебен, Передонов догадался и зачурался шопотом. Недотыкомка зашипела тихо-тихо, сжалась в малый комок и укатилась за дверь. Передонов вздохнул облегченно.
Она всегда рядом, но при этом остановить ее, как-то зафиксировать невозможно. Ужас нарочито маленький, но не локализуется, может быть везде. Всегда рядом. Передонов ее именно видит, а глаз предполагает дистанцию, способность локализовать и придать форму — но эта защита не может сработать из-за примитивности психики Передонова, неспособности его к построению и переживанию символа. На время срабатывает ритуальное действие (заклинание), но потом оно станет не механизмом совладания, а способом иллюзорно и стереотипно контролировать это несимволизируемое содержание.
Бесформенность/оборотничество:
В сам момент травмы никакого оборотничества нет, глаз что видит, то и видит. Однако уже метафоры скальдов направлены на то, чтоб, изменяя облик, именование ужасного, сделать его приемлемым. Оборотничество — это компенсация. Бесформенность тайны, присутствующей рядом с трупом, резко контрастирует с определенностью изувеченного тела — что страшнее? Придание страху определенной формы позволит на время ужиться с ним и создать иллюзию контроля над страхом. Вот пнримеры образов, связанных с бесформенностью или произвольными формами.
— Стертое лицо Волдеморта говорит о постепенном обесчеловечивании травмированной и фрагментированной психики.
— Дементор (по сути своей бесформенный) способен принять форму любого страха. Противодействие — заклинание «Экспекто Патронум» — направлено не на придание ему произвольной формы, а на целенаправленное противостояние: воспоминание счастья и любви.
— Недотыкомка («Мелкий бес»).
Определенной формы у нее нет, но зато она может проявлять любые свойства, становиться любой очень быстро. Это позволяет резко сбросить тревогу, когда отсутствие облика у жуткого становится невыносимым.
— Ганнибал Лектер видит молочные зубы сестры в выгребной яме, это с ним и остается навсегда. Протестуя, компенсируя, он делает из каждого убийства аллегорическое действо и тут же отменяет театральный эффект, не давая жертве шанса измениться, так как каждый из его единственных зрителей погибает. Убийство имеет три компонента: определенность трупа (на котором запечатлена вся история и предыстория убийства), тайна и бесформенность ужаса, театральность действа — вся целостность убоя воплощена.
— Вы можете определить, кто это? — спросил доктор. — Если желаете, изображение можно увеличить. Вот в этом месте его укусил архиепископ. А чуть ниже начертано его имя.
Ринальдо Пацци, еще не подойдя к доктору, почувствовал запах какого-то химического вещества и решил, что пахнет один из химикатов, оставленных реставраторами.
— Вы можете разобрать буквы? Здесь написано «Пацци» и надпись сопровождается оскорбительным стишком. Это ваш предок Франческо, которого повесили у стен палаццо Веккьо как раз под этими окнами, — пояснил доктор Лектер, поймав взгляд Пацци через разделяющий их световой поток. — Теперь еще кое-что, имеющее непосредственное отношение к нашим делам, синьор Пацци. Я начинаю серьезно размышлять, не пора ли мне съесть вашу супругу.
С этими словами доктор Лектер сорвал со стены импровизированный экран. Огромное полотнище упало на Пацци. Главный следователь бился под холстом, пытаясь высвободить голову, его сердце бешено стучало в груди. Доктор Лектер, мгновенно прыгнув к Пацци, со страшной силой охватил сзади его за шею и поднес к покрытому холстом лицу пропитанную эфиром губку.
Следователь Пацци, сильный и хорошо обученный рукопашному бою, сумел схватиться за рукоятку «беретты». Когда они валились на пол, Пацци завел руку с пистолетом за спину, нажал на спуск и.., поразил себя в заднюю поверхность бедра. После этого для него наступила темнота.
Выстрела из небольшой «беретты» никто не мог услышать. Во-первых, он был произведен под холстом, и, во-вторых, его полностью заглушил шум работающих в палаццо машин. По лестнице никто не поднялся. Доктор Лектер закрыл створки огромных дверей Салона лилий и повернул торчащий в скважине замка ключ…
Пацци смотрел вниз на площадь и в отраженном свете прожекторов видел то место, на котором был сожжен Савонарола и где он поклялся в том, что продаст доктора Лектера Мейсону Вергеру. Он поднял взгляд на низкие подсвеченные снизу прожекторами рваные облака. Пацци все еще не оставляла надежда на то, что Бог, узрев его страдания, протянет ему руку помощи.
Под ним разверзалась ужасающая, ведущая в смерть пустота, но Пацци вопреки всякой логике надеялся, что лучи прожекторов, превратившись каким-то непостижимым образом в твердую субстанцию, позволят ему невредимым спуститься вниз.
Оранжевая резиновая петля ужасно холодила шею. Доктор Лектер стоял рядом.
— До свидания, коммендаторе.
Перед лицом Пацци блеснуло лезвие «гарпии», разрезая холст и одежду. Следующий удар ножа разрубил привязывающие его к тележке веревки. Ударившись о заграждение, он замахал руками, но не взлетел, как надеялся, а рухнул вниз. Земля приближалась со страшной скоростью. Рот был свободен, и он мог кричать сколько угодно. Оранжевый провод скользил по полу. За ним катился полотер. Ударившись о заграждение, полотер остановился. Лицо Пацци рывком задралось кверху, шейные позвонки не выдержали рывка, а внутренности вывалились через задний проход.
Пацци и довесок из его потрохов вращаясь раскачивались у стены. Тело дергалось в посмертных судорогах. На залитой праздничным светом стене палаццо Веккьо танцевала огромная тень удавленника. Кишки болтались по более короткой амплитуде, а член, выскочив через прорезь трусов, напрягся в последней посмертной эрекции.
— Оно («Оно») С. Кинг. Его собственная форма невыносима, поэтому Оно принимает форму любого детского страха, углубляя его и прячась за ним. По Кингу, схватка с пугающей формой позволяет очистить Его от оболочек и сразиться напрямую.
Оно мчалось к ним, развивая скорость экспресса, заполняя горловину этой темной трубы; Оно было сейчас в своей собственной форме, какой бы она ни была; Обычно Оно принимало какую-либо форму, знакомую им; Оно приближалось, приближалось из своих отвратительных пещер и черных катакомб под землей. Его глаза мерцали могильным желтоватозеленым огнем, Оно приближалось.
И затем он увидел Его глаза внизу, в той темноте, горящие искры, злобные и беспощадные. За гудением механизмов Бен теперь мог слышать новый звук: «Хсссс…» Из пасти канализационной трубы доносилось зловоние, и он отступил назад, кашляя и задыхаясь.
— Оно идет! — закричал он. — Билл, я увидел Его, Оно идет!
Беверли подняла рогатку.
— Хорошо, — сказала она.
Что-то взорвалось в канализационной трубе. Бен, пытаясь потом припомнить, что случилось, мог вспомнить только серебристо-оранжевую льющуюся субстанцию. Она не была призрачной, она была твердой, и он ощущал другую форму, какую-то истинную сущность формы, за ним.., но глаза Бена не могли охватить то, что он видел, это было слишком ужасно.
Ричи, спотыкаясь, отступил назад, лицо его исказилось от ужаса, он кричал и кричал:
— Оборотень! Билл! Это оборотень! Оборотень!
И вдруг форма переросла в реальность — для Бена, для них всех.
Оборотень встал, балансируя над канализационной трубой; одна его волосатая нога находилась там, где раньше когда-то стоял унитаз. Его зеленые глаза смотрели на них с мертвенного лица. Пасть сморщилась и желтовато-белая пена сочилась сквозь зубы. Он издавал скрежещущее рычание. Его руки протянулись к Беверли, вылезая из рукавов куртки. Ударил волной сырой горячий запах убийства.
— Длинный Мальчик, Тварь с бесконечно-пегим боком («История Лизи»), С. Кинг. Форма более-менее определенная, но чуждая даже миру фантазии, отвратительная, невыносимая. В нашем мире виден лишь как ночное отражение в воде или в стекле. Пегость не предполагает определенного рисунка и цвета. «Мальчик» — указание на то, что этот персонаж мог быть воплощен лишь из-за серьезнейшей детской травмы главного героя.
Прежде чем Лизи осознала, что происходит, и, уж конечно, до того, как успела к этому подготовиться (хотя абсурдна даже мысль о том, что к такому можно быть готовым), длинный мальчик возник перед ней. Тварь с пегим боком. Живое воплощение того, о чём говорил Скотт, когда заводил речь о дурной крови.
Она увидела огромный пластинчатый бок, словно покрытый треснувшей змеиной кожей. Тварь двигалась сквозь деревья, ломая одни и сгибая другие, Лизи даже показалось, что тварь проползла сквозь два самых больших. Такого, конечно, быть не могло, но именно это впечатление сложилось у Лизи. Никакого запаха не чувствовалось, только слышался неприятный звук, какое-то шуршание, что-то утробное; наконец появилась бесформенная голова чудовища, выше деревьев, заслонившая небо. Лизи увидела глаз, мёртвый, но всё видящий, чёрный, как вода на дне колодца, и широкий, всматривающийся в неё сквозь листву. Она увидела пасть на этой огромной морде и интуитивно поняла, что те, кто попадает в неё, не умирают в полном смысле этого слова, но живут и кричат… живут и кричат… живут и кричат.
Сама Лизи кричать не могла. Не могла издать ни звука. Отступила на два шага, и её охватило какое-то странное спокойствие. Лопата, с серебряного штыка которой вновь капала кровь безумца, вывалилась из её разжавшихся пальцев и упала на тропу. Она подумала: «Он меня видит… и моя жизнь теперь не будет полностью моей. Он не позволит ей быть моей».
Тварь чуть подалась назад, огромное, бесконечное существо с островками волос, торчащими меж пластин-чешуек, а немигающий глаз продолжал смотреть на Лизи. Умирающий розовый свет дня и серебристый — луны освещали этого громадного змея.
Потом взгляд его сместился с Лизи на кричащего, размахивающего руками безумца, который пытался выбраться из маленькой рощицы удерживающих его деревьев на тропу, сместился на Джима Дули, со сломанным носом, затёкшим глазом, хлещущей изо рта кровью. Даже волосы были в крови. Дули увидел, кто смотрит на него, и перестал кричать. Попытался прикрыть свой оставшийся невредимым глаз. Потом руки его повисли как плети, и Лизи поняла, что Дули лишился последних сил, на мгновение пожалела его, несмотря ни на что, посочувствовала. В это самое мгновение она даже захотела вернуть всё назад, пусть это и означало её смерть, но тут же подумала об Аманде и постаралась изгнать жалость из объятых ужасом разума и сердца.
Гигантская тварь, появившаяся меж деревьев, осторожно подалась вперёд и забрала Дули. Плоть вокруг дыры на её тупой морде сморщилась, раздвигаясь, и Лизи вспомнила Скотта, лежащего на раскалённом асфальте в Нашвилле. А когда раздалось фырканье, послышался хруст костей и изо рта Дули вырвался последний нескончаемый крик, Лизи вспомнила шёпот Скотта: «Я слышу, как она закусывает». Вспомнила, как его губы сложились в плотное «О», как из них брызнула кровь, когда он издал низкий, невероятно противный звук: ярко-рубиновые капли словно повисли в жарком воздухе.
Потом Лизи побежала, хотя могла бы поклясться, что не знала, как ей это удалось. Рванула обратно по тропе к люпиновому холму, подальше от Колокольчиково-Лопатного дерева, рядом с которым длинный мальчик пожирал Джима Дули. Она знала, что тварь оказывает ей и Аманде услугу, но знала и другое: услуга эта сомнительная, потому что, если ей удастся пережить эту ночь, она уже никогда не освободится от длинного мальчика, останется у него в плену, как оставался Скотт, чуть ли не с самого детства. Теперь длинный мальчик пометил её, превратил в частичку нескончаемого мига, она стала объектом его пристального внимания. Отныне ей предстояло быть очень осторожной, особенно просыпаясь глубокой ночью… и Лизи с уверенностью могла предположить, что крепкий сон с вечера до утра для неё теперь в прошлом. В предрассветные часы ей не оставалось ничего другого, как отводить взгляд от зеркал, стёкол и прежде всего от стаканов с водой, по причине, ведомой только Богу. Не оставалось ничего другого, как оберегать себя, насколько это возможно.
Исчезновение времени:
Вечная длительность — то же самое. Ощущение вечности, хотя и мимолетной, рядом с трупом. Смерть существует в нашем мире как момент изъятия, страх же смерти затягивается неопределенно долго, разрушая смысловые сферы личности в бесплодный попытках понять свою смерть и сопоставить ее значимость с жизненными смыслами. Иллюзия вечности бытия.
— Кольцо Всевластия (Толкиен).
Символ Темной Самости, в котором то, что им уловлено, встраивается в неизменную иерархию, не развиваясь и не умирая. Иллюзия обретения власти за счет пренебрежения своей или чужой жизнью. Разнообразие психики сводится к уникальности Саурона, где все остальные персонажи, по его мнению, должны бы стать его функциями. Так Я претендует на функции самости, поддаваясь иллюзии, что именно сознание строит психику.
А. Кистяковский
Три Кольца — премудрым эльфам — для добра их гордого,
Семь Колец — пещерным гномам — для труда их горного,
Девять — людям Средиземья — для служенья черного
И бесстрашия в сраженьях смертоносно твердого,
А Одно — всесильное — Властелину Мордора,
Чтоб разъединить их всех, чтоб лишить их воли
И объединить навек в их земной юдоли
Под владычеством всесильным Властелина Мордора.
— Ганнибал Лектер. На трупе жертвы остается вся история убийства и даже история прегрешений жертвы. См. убийство Пацци по той же схеме, по которой был убит его предок. Смерть запечатлевает нечто. Убийство и труп становятся едины.
— Внутренний глаз (С. Кинг, «Долорес Клейборн»).
Долорес говорит, что в момент наибольшей ненависти к мужу в ее мозгу открылся черный глаз, подмечающий мельчайшие отвратительные черты ее мужа (лучше привести отрывок).
Во время солнечного затмения она убила его. Идя убивать, она видит черное Солнце, и оно кажется ей взлетевшим ее внутренним глазом, а след от ожога на сетчатке она чувствует вечным).
Начало совести при отсутствии раскаяния (нет раскаяния, так как убийство прекратило большее зло).
В конце концов Долорес осознает, что убийство, независимо от своей причины, разрушительно, и не только для убитого и убийцы, но и для тех, ради кого совершено.
— Оно и Длинный Мальчик. Лизи вечно чувствует на себе черный взгляд Твари и теряет укорененность в этом мире. Обе этих твари бесконечно ползут, имея лишь направление, а не начало и конец, их форма не меняется, пока они ползут. Жертва в их пасти кричит бесконечно (Оно), и этот крик слышен и снаружи (Длинный Мальчик).
Момент смертного ужаса не прекращается.
Принципиальный отказ от построения осмысленного образа:
— Оно и Длинный Мальчик. Их форма вечно повторяет саму себя и не улавливается психикой.
7. О символизации насилия. Песочный Человек
Журнал «Самиздат»: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь]
| Оставить комментарий © Copyright Семкова Мария Петровна (mari_sem76@mail.ru) Размещен: 18/08/2011, изменен: 18/08/2011. 101k. Статистика. Эссе: Символизация_насилия | Начало формы  Конец формы |
Начало формы Ваша оценка:   Конец формы |
| Аннотация: Психологический анализ одноименной новеллы Э. Т. А. Гофмана |
Это одна из самых жутких новелл Гофмана. Как возможные символы интеграции психики нас будут интересовать прежде всего огненный круг, украденные глаза и подзорная труба.
Завязка. Натанаэль пишет своему другу Лотару, но письмо попадает Кларе, сестре Лотара и невесте Натанаэля. Натанаэль не хотел, чтоб письмо читала Клара. Его состояние — смятение и ощущение чуждого вторжения — свидетельствует о том, что травматический опыт детства актуализирован, но пока не имеет формы, необходимой для ее выражения. Канун Дня Всех Святых — это обычное время разгула нечистой силы. В детстве Натанаэльт подвергся смертельной опасности, и теперь эти воспоминания всплыли в его памяти.
«Ах, в силах ли был я писать вам в том душевном смятении, какое доселе расстраивало все мои мысли! Что-то ужасное вторглось в мою жизнь! Мрачное предчувствие страшной, грозящей мне участи стелется надо мною, подобно черным теням облаков, которые не проницает ни один приветливый луч солнца… Одним словом, то ужасное, что случилось со мною и произвело на меня смертоносное впечатление, от которого я тщетно силюсь избавиться, состояло просто-напросто в том, что несколько дней тому назад, именно 30 октября, в полдень, ко мне в комнату вошел продавец барометров и предложил мне свои товары. Я ничего не купил, да еще пригрозил сбросить его с лестницы, в ответ на что он незамедлительно удалился сам…»
Тревожные воспоминания спровоцировал продавец барометров — мы можем предположить, что подчиненной (либо суггестивной) функцией героя является интуиция: он предчувствует что-то, но не умеет понимать собственные предчувствия. Продавец барометров Коппола — предположительно, тот, кто может предложить готовое, точное и однозначное решение, снижающее тревогу — барометр с градуированной шкалой предполагает, что причина неясного предчувствия будет истолкована (для осознавания интуитивного материала будет привлечено мышление).
Этот ли омертвляющий аспект технологии вызывает страх Натанаэля, барометры ли его пугают? Нет, символ барометра лишь указывает на приближение бури, Натанаэль же пугается самого продавца, того, кто владеет приборами. Не сам прибор, который символизирует механистическое, причинно-следственное мышление, так страшен. Страшен тот, кто это мышление делает способом познания мира; тот, по чьей милости мир окажется предсказуемым и будет лишен одушевленности.
Пока герой действует привычно для себя, обращаясь за поддержкой к Лотару. Видимо, интровертная этика (этика эмоций) оказалась у героя наиболее развитой психической функцией.
Воспоминание. Вот история о Песочном Человеке и жутком адвокате Коппелиусе, которая произошла с нашим героем в детстве.
«Кроме как во время обеда, я, братья мои и сестры редко видели днем нашего отца. Вероятно, он был весьма занят своею должностью. После ужина, который, по старинному обыкновению, подавали уже в семь часов, мы все вместе с матушкой шли в отцовский кабинет и рассаживались за круглым столом. Отец курил табак и время от времени прихлебывал пиво из большого стакана. Часто рассказывал он нам различные диковинные истории, причем сам приходил в такой раж, что его трубка всегда погасала, и я должен был подносить к ней горящую бумагу и снова ее разжигать, что меня весьма забавляло. Нередко также давал он нам книжки с картинками, а сам, безмолвный и неподвижный, сидел в креслах, пуская вокруг себя такие густые облака дыма, что мы все словно плавали в тумане. В такие вечера мать бывала очень печальна и, едва пробьет девять часов, говорила: «Ну, дети! Теперь в постель! В постель! Песочный человек идет, я уже примечаю!» И правда, всякий раз я слышал, как тяжелые, мерные шаги громыхали по лестнице; верно, то был Песочный человек. Однажды это глухое топание и грохот особенно напугали меня; я спросил мать, когда она нас уводила: «Ах, маменька, кто ж этот злой Песочник, что всегда прогоняет нас от папы? Каков он с виду?» ? «Дитя мое, нет никакого Песочника, ? ответила мать, ? когда я говорю, что идет Песочный человек, это лишь значит, что у вас слипаются веки и вы не можете раскрыть глаз, словно вам их запорошили песком». Ответ матери не успокоил меня, и в детском моем уме явственно возникла мысль, что матушка отрицает существование Песочного человека для того только, чтоб мы его не боялись, ? я-то ведь всегда слышал, как он подымается по лестнице! Подстрекаемый любопытством и желая обстоятельно разузнать все о Песочном человеке и его отношении к детям, я спросил наконец старую нянюшку, пестовавшую мою младшую сестру, что это за человек такой, Песочник. «Эх, Танельхен, ? сказала она, ? да неужто ты еще не знаешь? Это такой злой человек, который приходит за детьми, когда они упрямятся и не хотят идти спать, он швыряет им в глаза пригоршню песку, так что они заливаются кровью и лезут на лоб, а потом кладет ребят в мешок и относит на луну, на прокорм своим детушкам, что сидят там в гнезде, а клювы-то у них кривые, как у сов, и они выклевывают глаза непослушным человеческим детям». И вот воображение мое представило мне страшный образ жестокого Песочника; вечером, как только загремят на лестнице шаги, я дрожал от тоски и ужаса. Мать ничего не могла добиться от меня, кроме прерываемых всхлипываниями криков: «Песочник! Песочник!» Опрометью убегал я в спальню, и всю ночь мучил меня ужасающий призрак Песочного человека. Я уже пришел в такие лета, что мог уразуметь, что с Песочным человеком и его гнездом на луне все обстоит не совсем так, как это насказала мне нянюшка; однако ж Песочный человек все еще оставался для меня страшным призраком, ? ужас и трепет наполняли меня, когда я не только слышал, как он подымается по лестнице, но и как с шумом раскрывает дверь в кабинет отца и входит туда. Иногда он подолгу пропадал. Но после того приходил несколько дней кряду. Так прошло немало лет, и все ж я никак не мог свыкнуться с этим зловещим наваждением и в моей душе не меркнул образ жестокого Песочника. Короткое его обхождение с моим отцом все более и более занимало мое воображение; спросить об этом самого отца не дозволяла какая-то непреодолимая робость, но желание самому ? самому исследовать эту тайну, увидеть баснословного Песочника возрастало во мне год от году. Песочный человек увлек меня на стезю чудесного, необычайного, куда так легко совратить детскую душу. Ничто так не любил я, как читать или слушать страшные истории о кобольдах, ведьмах, гномах и пр.; но над всеми властвовал Песочный человек, которого я беспрестанно рисовал повсюду ? на столах, шкафах, стенах, углем и мелом, в самых странных и отвратительных обличьях. Когда мне минуло десять лет, мать, выпроводив меня из детской, отвела мне комнатушку в коридоре неподалеку от отцовского кабинета. Нас все еще торопливо отсылали спать, едва пробьет девять часов и в доме послышится приближение незнакомца. Из своей коморки я слышал, как он входил к отцу, и вскоре мне начинало казаться, что по дому разносится какой-то тонкий, странно пахнущий чад. Любопытство все сильнее распаляло меня и наконец придало мне решимость как-нибудь да повидать Песочного человека. Часто, как только уйдет мать, я прокрадывался из своей комнатушки в коридор. Но не мог ничего приметить, ибо когда я достигал места, откуда мог увидеть Песочного человека, он уже затворял за собою дверь. Наконец, гонимый необоримым желанием, я решил спрятаться в отцовском кабинете и дождаться там Песочного человека.
Однажды вечером по молчаливости отца и печальной задумчивости матери я заключил, что должен прийти Песочный человек; а посему, сказавшись весьма усталым и не дожидаясь девяти часов, я оставил комнату и притаился в темном закоулке подле самой двери. Входная дверь заскрипела; в сенях и на лестнице послышались медленные, тяжелые шаги. Мать торопливо прошла мимо, уводя детей. Тихо-тихо растворил я дверь отцовской комнаты. Он сидел, по своему обыкновению, безмолвный и неподвижный, спиною ко входу; он меня не заметил, я проворно скользнул в комнату и укрылся за занавеску, которой был задернут открытый шкаф, где висело отцовское платье. Ближе ? все ближе слышались шаги, ? за дверьми кто-то странно кашлял, кряхтел и бормотал. Сердце мое билось от страха и ожидания. Вот шаги загромыхали подле самой двери ? подле самой двери. Кто-то сильно рванул ручку, дверь со скрипом растворилась! Крепясь изо всех сил, я осторожно высовываю голову вперед. Песочный человек стоит посреди комнаты прямо перед моим отцом, яркий свет свечей озаряет его лицо! Песочник, страшный Песочник ? да это был старый адвокат Коппелиус, который частенько у нас обедал!
Однако ж никакое самое страшное видение не могло повергнуть меня в больший ужас, нежели этот самый Коппелиус. Представь себе высокого, плечистого человека с большой нескладной головой, землисто-желтым лицом; под его густыми седыми бровями злобно сверкают зеленоватые кошачьи глазки; огромный здоровенный нос навис над верхней губой. Кривой рот его нередко подергивается злобной улыбкой; тогда на щеках выступают два багровых пятна и странное шипение вырывается из-за стиснутых зубов. Коппелиус являлся всегда в пепельно-сером фраке старинного покроя; такие же были у него камзол и панталоны, а чулки черные и башмаки со стразовыми пряжками. Маленький парик едва прикрывал его макушку, букли торчали над его большими багровыми ушами, а широкий глухой кошелек топорщился на затылке, открывая серебряную пряжку, стягивающую шейный платок. Весь его облик вселял ужас и отвращение; но особливо ненавистны были нам, детям, его узловатые косматые ручищи, так что нам претило все, до чего бы он ни дотронулся. Он это приметил и стал тешить себя тем, что под разными предлогами нарочно трогал печения или фрукты, которые добрая наша матушка украдкой клала нам на тарелки, так что мы, со слезами на глазах, смотрели на них и не могли от тошноты и гадливости отведать те лакомства, которые нас всегда радовали. Точно так же поступал он по праздникам, когда отец наливал нам по рюмке сладкого вина. Он спешил перебрать все своими ручищами, а то и подносил рюмку к синим губам и заливался адским смехом, заметив, что мы не смели, обнаружить нашу досаду иначе, как только тихими всхлипываниями. Он всегда называл нас зверенышами, в его присутствии нам не дозволялось и пикнуть, и мы от всей души проклинали мерзкого, враждебного человека, который с умыслом и намерением отравлял наши невиннейшие радости. Матушка, казалось, так же как и мы, ненавидела отвратительного Коппелиуса, ибо стоило ему появиться, как ее веселая непринужденность сменялась мрачной и озабоченной серьезностью. Отец обходился с ним как с высшим существом, которое надобно всячески ублажать и терпеливо сносить все его невежества. Довольно было малейшего намека ? и для него готовили любимые кушанья и подавали редкостные вина.
Когда я увидел Коппелиуса, то меня, повергнув в ужас и трепет, осенила внезапная мысль, что ведь никто другой и не мог быть Песочным человеком, но этот Песочный человек уже не представлялся мне букой нянюшкиных сказок, который таскает детские глаза на прокорм своему отродию в совиное гнездо на луне, ? нет! ? это был отвратительный призрачный колдун, который всюду, где бы он ни появлялся, приносил горесть, напасть ? временную и вечную погибель.
Я стоял словно завороженный. Высунув голову из занавесок, я так и застыл, подслушивая, хотя и рисковал быть открытым и, как я хорошо понимал, жестоко наказанным. Отец встретил Коппелиуса весьма торжественно. «Живей! За дело!» ? воскликнул тот глухим гнусавым голосом и скинул с себя платье. Отец безмолвно и мрачно снял шлафрок, и они облачились в длинные черные балахоны. Откуда они их взяли, я проглядел. Отец отворил дверцы стенного шкафа; и я увидел: то, что я издавна считал шкафом, была скорее черная выемка, где стоял небольшой очаг. Коппелиус приблизился, и голубое пламя, потрескивая, взвилось над очагом. Множество диковинных сосудов стояло вокруг. О боже! Когда старый мой отец склонился над огнем ? какая ужасная случилась с ним перемена! Казалось, жестокая судорожная боль преобразила его кроткое честное лицо в уродливую отвратительную сатанинскую личину. Он походил на Коппелиуса! Сей последний, взяв раскаленные щипцы, вытаскивал ими добела раскаленные комья какого-то вещества, которое он потом усердно бил молотком. Мне чудилось, что везде вокруг мелькает множество человеческих лиц, только без глаз, ? вместо них ужасные, глубокие черные впадины. «Глаза сюда! Глаза!» ? воскликнул Коппелиус глухим и грозным голосом. Объятый неизъяснимым ужасом, я вскрикнул и рухнул из моей засады на пол. И вот Коппелиус схватил меня. «А, звереныш! Звереныш! ? заблеял он, скрежеща зубами, поднял меня и швырнул на очаг, так что пламя опалило мои волосы. ? Теперь у нас есть глаза, глаза ? чудесные детские глаза», ? так бормотал Коппелиус и, набрав в печи полные горсти раскаленных угольков, собирался бросить их мне в лицо. И вот отец мой, простирая к нему руки, взмолился: «Мастер! Мастер! ? оставь глаза моему Натанаэлю ? оставь!» Коппелиус громко захохотал. «Пусть у малого останутся глаза и он хорошенько выплачет свой урок на этом свете; ну а все же мы наведем ревизию, как там у него прилажены руки и ноги». И вот он схватил меня с такой силой, что у меня захрустели все суставы, и принялся вертеть мои руки и ноги, то выкручивая их, то вправляя. «Ага ? эта вот не больно ладно ходит! ? а эта хорошо, как и было! Старик знал свое дело!» ? так шипел и бормотал Коппелиус. Но у меня в глазах все потемнело и замутилось, внезапная судорога пронзила все существо мое ? я ничего более не чувствовал. Теплое нежное дыхание коснулось моего лица, я пробудился как бы от смертного сна, надо мною склонилась мать. «Тут ли еще Песочник?» ? пролепетал я. «Нет, милое дитя мое, нет, он давным-давно ушел и не сделал тебе ничего дурного!» ? так говорила матушка и целовала и прижимала к сердцу возвращенного ей любимого сына.