3. Постмодернистские претензии к разуму

метки: Культура, Постмодерн, Человек, Разум, Ортег, Европа, Текст, Сознание

Введение………………………………………………………………………3

1. Постмодернистский прорыв в культуре XIX в. и отношение к нему общество…………………………………………………………………4
2. Социально — психологический портрет человека и проблема постмодерна в культуре XX века………………………………………..6
3. Постмодернистские претензии к разуму………………………………8
4. Новые правила интеллектуальной деятельности……………………10
5. Специфика постмодернистского дискурса………………………….12
6. Постмодерн и неоязычество………………………………………….13
7. Постмодерн в России…………………………………………………15

Заключение………………………………………………………………….21

Список литературы…………………………………………………………22

Введение

Каждая эпоха имеет свою культуру, специфика кото­рой обозначается своеобразным именем: например, мы говорим о культуре Возрождения, Просвещения и т.д. В 60-70-х годах в западноевропейской эстетике произошел новый поворот. Этот поворот в культурологи принято называть «постмодернизмом». XX в. войдет в историю как век постмодернистской культуры.

Последние 10 лет выражения «постмодернизм», «постмодерн» употребляются настолько часто, что становятся банальными, привычными и бессмысленными. Однако содержание этих терминов остается предельно расплывчатым. Согласия нет ни у критиков, ни у художников, ни у искусствоведов, ни у философов. Отсутствуют точные дефиниции, объект определяется, скорее интуитивно, схватывается приблизительно. А так как «постмодерн» нарочито стремится быть двусмысленным, «аллюзивным», «гиперироничным», рефлексивным сразу на нескольких уровнях, то ускользание явления от фиксированной расшифровки становится одной из его базовых характеристик.

Собственно, это не ново. Любой процесс, который не закончен, не завершен, пребывает в развитии, с необходимостью предстает противоречивым, многоплановым, неопределенным. Даже этимологически это очевидно — неопределенен, так как еще не достиг предела, не обнаружил своей цели. Он еще жив и органичен, может сбиться с кажущейся отчетливой траектории и всех удивить. Расплывчатость определения «постмодерна» — явное свидетельство его актуальности.

1. Постмодернистский прорыв в культуре XIX в. И отношение к нему общества.

Слово «модерн» (фр. modern — современный) впер­вые было употреблено в V в. для разграничения об­ретшего официальный статус христианского настоя­щего и языческого римского прошлого. С тех пор «модерность» (принадлежность к современности) всегда предполагала необ­ходимость сознания эпохи соотносить себя с античностью в ходе осмысления себя самой. В любой эпохе были периоды перехода от старого к новому, поэтому «модерными», «новы­ми», современными считали себя со времен Карла Великого и эпохи Просвещения. Но в Европе новая культура всегда фор­мировалась на базе обновленного отношения к античности. Так, античное искусство, например, всегда считалось нормативным образцом, с которым сверяли свои произведения художники «модерна» во все времена. Культура «модерна» любой эпохи всегда оглядывалась на античность, и даже критикуя ее, все же никогда полностью от нее не отказывалась.

Фредерик Джеймисон. Постмодерн

... времени соответственно. Одна из наиболее значимых характеристик или практик постмодерна сегодня - это пастиш. Я хотел бы сначала ... традиции надлежало удерживать некую область высокой или элитарной культуры в враждебном ей окружении филистерства, безвкусицы и кича, ... концепт, чья функция - сополагать появление в нашей культуре новых формальных особенностей с появлением нового типа социальной ...

В середине XIX в. модерн стал приобретать устойчивую тен­денцию противопоставлять себя истории и традиции вообще, рвать исторические связи. Модерным начинает считаться только то, что выражает просто «новое». Начинается погоня за «боль­шей новизной» как таковой. Такая модификация модерна ясно представлена, например, в теории искусства Ш. Бодлера — французского поэта XIX в., на которого большое влияние ока­зал Э. По. Бодлер ориентировал художников на отказ от тра­диционных норм и образцов. Их творческие установки стали напоминать работу разведчика, внедряющегося в незнакомую сферу, где есть риск внезапных и опасных столкновений. Ху­дожнику предлагалось завоевывать пространство и время бу­дущего, не ориентируясь при этом на какие бы то ни было указания. Он не знал никаких правил поведения в этом от­крытом ему будущем, над ним не тяготели нормы и образцы; он просто рвался к новому, не зная при этом ни пути, ни ори­ентиров.

Ш. Бодлер, по сути, сформулировал стратегию культуры постмодерна, (Следует уточнить следующее обстоятельство. За новизной гнался, например, и авангард. Но он признавал ценностную иерархию, хотя и в извращенной форме: новое всегда лучше, выше старого, т.е. новое как бы сравнивало себя со старым. Постмодерн отказался от иерархии, от оценок, от какого бы то ни было сравнения с прошлым.)

Чтобы подойти к ответу на этот вопрос, приведем еще один пример постмодернистских прорывов в культуре XIX в., на этот раз связанных с философской критикой разума, с отказом от рационалистических традиций, зародившихся еще в антич­ности. Современник и ученик Гегеля датский философ Кьеркегор выступил против притязаний разума еще при жизни своего учителя, а Ницше объявил разум «больным пауком» в то время, когда Маркс разрабатывал теорию разумного устройства общественной жизни. Постмодернистская установ­ка на отказ от рационалистических проектов Возрождения и Про­свещения возникла не «после» модерна — философии XIX в., а рядом с ним. Поэтому не совсем верно выстраивать хронологи­ческую цепочку: модерн — постмодерн.

Как отреагировало общество на эти постмодернистские за­явки? Оно просто не выдало кредита доверия скептикам и ху­лителям разума. Еще была сильна онтологически укоренен­ная вера в его законодательные способности, гарантирующие универсальный порядок в мире. Благосклонность людей была на стороне тех, кто не соглашался с критиками разума. Совре­менники Кьеркегора, Ницше отнеслись к их идеям как к бре­ду шизофреников (не случайно эти философы стали клиента­ми психиатрических клиник), оттеснив их на периферию об­щественного сознания. Постмодерн не стал в XIX в. нормой, общество еще не было готово жить без опоры на разум и тра­дицию в культуре, связанную с ним.

016_Человек. Его строение. Тонкий Мир

... дней. Ночью восстанавливаются физические и психические силы. Из Тонкого Мира черпает человек необходимые ему для жизни энергии. Из Тонкого Мира приносит с собою он то, что ... и мыслей, или мыслитель в действии). 5. Манас – самосознание или мыслитель (Высший Разум). 6. Буддхи – духовность, духовная душа, в отличие от человеческо-животной души, проводник, ...

2. Социально-психологический портрет человека и проблема постмодерна в культуре XX века

ХХ в., продолжив критику проектов Возрождения и Просвещения, востребовал идеи постмодернистских мыслителей XIX в. и пе­реместил их в центр интеллектуального пространства, Кьеркегор, Ницше, Паскаль и др. были реабилитированы и стали почитаемы. Возникла некая хронологическая аберрация: Ге­геля стали воспринимать как далекое прошлое, а Кьеркегора — как современника. Постмодернистские настроения привлекли внимание 3. Фрейда, М. Хайдеггера, Гадамера, Ж. Деррида, которых общество еще при жизни объявило выдающимися мыс­лителями и тем самым продемонстрировало свою готовность принять их идеи. В XX в. закончился процесс трансформации опыта сознания, фундаментальных сдвигов в формах челове­ческого мышления, начавшийся еще в XIX столетии.

Приведем примеры таких «сдвигов». Известно, что до кон­ца XIX в. высокая классическая мысль не впускала в сферу своей деятельности проблемы секса, безумия и тюрьмы, а государство репрессивно относилось к этому миру. Но с конца этого периода данные темы стали легализоваться и постепенно расширяться, становясь не только предметом внимания со сто­роны ученых, но и заполонив практически все искусство. Са­мое загадочное заключается в том, что люди оказались, как бы уже готовыми отнестись к этой стороне жизни с серьезным почтением, столь серьезным, что к концу XX в. проблемами, например, сексменьшинств стали заниматься парламенты, де­батируя о возможности юридического узаконивания браков между лицами одного пола, а ученые и общественность заня­лись поиском средств и способов сексуального обучения детей с пятилетнего возраста. Эти процессы зафиксировал язык, са­мый чуткий индикатор изменений в мироощущении людей: слово «любовь» начало постепенно вытесняться словом «секс». Налицо факт: в XX в. изменились люди, вернее их миро­восприятие, мироощущение, их душевно-духовно-умственные установки. Но эти изменения, начавшиеся задолго до XX в., явными стали лишь к концу XIX в., что позволило многим мыслителям, прибегнув к методу экстраполяции, нарисовать социально-психологический портрет индивида XX столетия.

Так, в конце XIX в. русский мыслитель К. Леонтьев предска­зывал, что начавшиеся в Европе процессы эгалитаризации (фр. egalite — равенство) и либерализации (лат. liberalis — свободный), приведшие к усилению тенденции требования всякого равенства — экономического, политического, умствен­ного, полового и т. д., а также нарастанию вольнодумства в обществе, снисходительности и попустительства в отношении всякого рода индивидуальных волеизъявлений, типа «я так хочу», сформируют в итоге особый тип: самоуверенных и за­носчивых граждан. Демократизация жизни и умов неизбежно закончится господством среднего класса, т. е. скромных, одно­родного ума людей, не слишком много работающих и счастли­вых в своей одинаковости. «Выработается», считал мыслитель, средний человек, ориентированный на сиюминутные пот­ребности, на бесконечное отстаивание своих прав и свобод, природы и сути которых он не знает. Средний человек сфор­мирует этику, свободную от всяких мистических, религиоз­ных начал, и будет уверен, что раскрытию чувства его собствен­ного достоинства будет способствовать стремление к роскоши и богатству. Кстати, именно такое существование людей при­знавал достойным французский мелкобуржуазный социалист Прудон (середина XIX в.).

Трактование смысла жизни человека

... характеристику идеям о смысле жизни человека Древней Греции и Рима, средневековой Европы и Индии, иррационализма, экзистенциализма, ... В разработке идей нигилизма велика роль немецкого мыслителя Фридриха Ницше. Он считал христианство нигилистической религией, ... без познания. Жизнь человека в согласии с природой и логосом (мировым разумом) - добродетель. Душа человека бессмертна. Жизненный идеал ...

Процессы «смесительного упроще­ния наций, сословий, людей» происходят, по мнению К. Леонтьева, в космических масштабах, имеют естественноиеторический характер, а потому Россия не сможет их избежать. Все дело только во времени: она запоздает с этим процессом, и это запаздывание надо продлить, надо замедлить, «подморозить» темпы вступления России в эгалитарно-либеральную жизнь с тем, чтобы спасти ее культурное своеобразие.

Другой русский мыслитель XIX в. Н. Федоров называл Ев­ропу «цивилизацией молодых». Ее главную особенность он видел в том, что сыны человеческие сняли с себя обязаннос­ти перед отцами, предками, т. е. перед традицией, отдели­лись от них в своей гордыне, перестали считаться с про­шлым, забыли свой сыновний долг. «Притча о блудном сыне ‘стала символом европейского образа жизни» (Н. Федоров).

К старшим стали относиться как к помехе для юношеских дерзаний и вседозволенности. Характеристика «цивилизации молодых» в своей полноте проявилась в XX столетии, когда ме­дицина и психиатрия ввели понятие старости, старческого скле­роза, маразма, обосновав тем самым право молодежи не счи­таться с опытом старшего поколения. Следует отметить, что легализацию секса Н. Федоров связывал со спецификой «ци­вилизации молодых», которая, по его словам, возродила культ языческой «народной Афродиты».

К аналогичным выводам пришел испанский философ XX в. Ортега-и-Гассет: либеральная демократия и техника создали в Европе особый тип человека, не пропитанного духом традиций, спесивого в своей вере в прогресс. Современный европеец, ут­верждал мыслитель в начале века, притязает на неограничен­ные права (не задумываясь при этом о своем праве на это) и совсем не думает о долге, обязанностях, не считается в дости­жении своих целей ни с кем и ни с чем. Европеец XX в. имеет мораль без ее сердцевины — сознания служения и долга. «Без­нравственность ныне стала ширпотребом», а отвращение к долгу укоренилось онтологически, породив «полусмешной — полустыдный феномен нашего времени — культ молодежи как таковой». «Средний» европеец напоминает избалованного ре­бенка, которому присущи две черты: «беспрепятственный рост жизненных запросов и, следовательно, безудержная экспан­сия собственной натуры и, второе, врожденная неблагодар­ность ко всему, что сумело облегчить ему жизнь». Ортега сравнивал современного ему европейца со «взбесившимся дикарем», именно «взбесившимся», ибо «нормальный дикарь» чтит традиции, следует вере, табу, заветам и обычаям. В Европе XX в., пророчествовал испанский мыслитель, восторжествует мужское начало, потеснив женщину и старца, а потому бытие человека потеряет свою степенность.

3. Постмодернистские претензии к разуму

Итак, три названных философа независимо друг от друга единодушны в том, что в Европе сформирова­лась новая популяция людей, уверенных в возмож­ности строить свои культуры без опоры на традицию, отказ от которой начался задолго до нашего века, а в нем завершился. Эпоха нового времени породила людей, отказавшихся от Бога, что и зафиксировал Ф. Ницше в своем знаменитом афоризме «Бог умер». М. Хайдеггер впоследствии не согласится с та­ким утверждением: Бог не умер. Он скрылся от людей, и они сами не смогут теперь найти к Нему дорогу. Пустынность и неуютность мира без Бога-опоры была на время закамуфлиро­вана верой в могущество разума. XX век объявил ему кресто­вый поход. Так, постепенно, европейское человечество внача­ле отказалось следовать античной традиции, берущей начало от Парменида, согласно которой человек имел опору в объек­тивном Абсолюте, тождественном Логосу, космическому Разу­му, а затем, поставив на место Бога человеческий разум и веру в него, отказалось и от него. «Наше ученичество у греков кон­чилось: греки не классики, — так оценил эту ситуацию Ортега, — они просто архаичны — архаичны и конечно же… всегда прекрасны. Этим они особенно интересны для нас. Они пере­стают быть нашими педагогами и становятся нашими друзь­ями. Давайте станем беседовать с ними, станем расходиться с ними в самом основном». Основное — это проблемы бытия, субстанции, разума.

Стереотипы и инерции мышления потребителя в деятельности дизайнера

... и определенный консерватизм в нашей деятельности, в том числе и в процессе мышления. Зачастую люди не отдают себе ... Получение образования также базируется на формировании стереотипов мышления - ряда зафиксированных истин и методов, создающих основу наших знаний. Мы ... распространяться суждение о наличии в стереотипах некоего «зерна истины». В отечественной психологии до конца 50-х годов термин ...

Обсудим вопрос, связанный с изменением отношения к ра­зуму. В культуре нового времени можно выделить два способа его рассмотрения: первый исходит из признания его в качест­ве основы человеческой жизнедеятельности: разуму приписы­ваются законодательные функции, что и определяет специ­фику культуры модерна в новое время. Второй способ отноше­ния к нему прямо противоположен: законодательному разу­му перестают доверять, его критикуют. Пространство куль­туры, в котором развернулась критика разума, и есть простран­ство постмодерна.

Постмодернистские претензии к разуму проявились прежде всего в философии постмодерна, которая отказалась от услуг законодательного разума в пользу разума интерпретативного. Законодательный разум обрел свои права в Европе еще в XVII в. (Декарт, Бэкон и др.).

Свое победоносное шествие он начал с поисков оснований познавательной деятельности, га­рантирующих открытие истины, независимой от социальных и культурных влияний. Законодательный разум базировался на предположении о существовании некоего устойчивого все­общего содержания, не выводимого из эмпирического, конеч­ного бытия мира вещей, и разработал метод его постижения, названный научным, а после Гегеля и Маркса «научный» ста­ло синонимом «диалектический». Диктуя условия поиска ис­тины, законодательный разум требовал признавать истинным только то, что отвечало критериям научного метода. Разум судил (одобрял или отвергал) все, происходящее в культуре, обосновывая это свое право наличием вечных, неизменных за­конов мышления. Отмежевавшись от повседневного мышле­ния, он взял на себя его критику и исправление, объявил, что он призван предотвращать ошибки в мыслях и поступках лю­дей. Очевидно, что подняться на уровень разумного мышле­ния могли лишь немногие люди, и среди них прежде всего философы, которые и были признаны в культуре модерна за­конодателями человеческого разума. Общество признало та­кой статус философов как нечто само собой разумеющееся. Авторитет разума стал столь велик, что ему доверили разра­батывать проекты будущего счастливого устройства общест­венного бытия. Законодательный разум формально воспроиз­вел патерналистские отношения, свойственные традиционным обществам: только теперь люди признавали авторитет не от­цов-старейшин, а властителей разума, допуская опеку над со­бой с их стороны.

Цивилизация и исторический процесс. Понятия сознания, познания, ...

... движущей силой, преобразовывающие жизнь общества, являются народные массы. 4. Средства для изменения существующего положения вещей нужно открывать в наличных материальных факторах производства. 33. ... том, чтобы через отображение способствовать преобразованию реального мира. Ощущения, понятия, восприятия, мышление образуют ядро сознания. Но они не исчерпывают всей структурной полноты сознания: ...

Интеллектуалы XX в. вынесли законодательному разуму приговор: он поддался искушению «унифицировать истину на­силием» (Риккерт) и по сути воспроизвел приемы Церкви и Государства. Ж. Деррида утверждает, что европейский идеал полного овладения истиной носит агрессивный и сексуально окрашенный характер. Так, еще на заре возникновения на­уки, главного детища законодательного разума, Г. Галилей называл эксперимент «пыткой естества» и сравнивал его с «испанским сапогом», который исследователи надевают на «тело» природы.

Отказ от услуг законодательного разума и есть главная ха­рактеристика культуры постмодерна. Законодательная парадиг­ма разума была заменена интерпретативной. Произошли глубо­кие изменения в стиле и методах интеллектуальной деятель­ности. Прежде всего, по-новому стали ставиться и решаться во­просы истины и обоснования знания. Интерпретативный ра­зум перенаправил поиск оснований звания с трансценден­тальной субъективности, которой была увлечена немецкая классическая философия, на повседневно-обыденную жиз­ненную практику. Основания знания новый разум искал не в метафизике, а в коммуникации, общении, диалоге «здесь» и «сейчас» действующих эмпирических индивидов. Всеобщим же фоном коммуникации, диалога является, считали представите­ли интерпретативного разума, не поиск научной истины, кото­рый вводит диалог в искусственные, специально предусмотрен­ные рамки, „а катарсис непринужденного общения, когда люди в процессе диалога перебрасываются версиями, продуцируют часто «пустые», бессодержательные речевые потоки. Люди об­щаются в диалоге не для получения истины, а для чего-то дру­гого: они удовлетворяют свой интерес к другому, завязывают узелки взаимопонимания на дорефлексивном уровне.

Сомнение в универсальности понятия «истина», вырабо­танного законодательным разумом, началось еще в герменев­тике, которая мучительно искала ответы на вопросы: сущес­твует ли истинный смысл текстов, можно ли адекватно по­нять его? Проделав огромную исследовательскую работу, гер­меневтика в лице, например, Гадамера заявила, что процесс раскрытия истинного смысла бесконечен. Следовательно, или его вообще не существует, или не существует человека, который мог бы его открыть. В том и другом случае класси­ческое понимание истины разрушается. Один и тот же текст может быть по-разному истолкован, и нет критерия выде­ления более предпочтительного, более истинного толкова­ния. Ж. Деррида в своей философии «деконструкции» обос­новывает мысль о том, что любое толкование текста ведет не к раскрытию смысла, а к расширению текста, что делает про­цедуру толкования бесконечной. Перед лицом этой бесконеч­ности теряет смысл сама идея «истинного» толкования с его правом отрицать все альтернативы, как не имеющие силы.

Интерпретативный разум отказывается рабе тать в системе категорий научного мышления: истина, сущность, закономер­ность, основание, причина, объективность и т.д., восстанав­ливая суверенитет обыденного мышления, которое якобы мень­ше ошибается, чем понятийно-категориальное. И если законо­дательный разум требовал, чтобы перед входом в храм филосо­фии и науки мыслитель «очищался» от повседневного опыта, то интерпретативный относится к нему с почтением, признавая его права на ведущую роль в жизни общества. Тема повседнев­ности становится центральной в феноменологической социоло­гии. Повседневность — это донаучная естественная установка, актуальное «здесь» и «сейчас» бытие субъекта, включающее весь спектр его личностных предпочтений. Субъект, со всем многообразием его потребностей и интересов, оказывается ис­ходным пунктом философского осмысления социальных про­блем, а феноменологическая философия отвергает методологию объективизма и логицизма, т.е. научную методологию. Допус­кается гетерогенность принимаемой онтологии, различны ра­курсы видения проблемы, утверждается неустранимая множест­венность взглядов на одну и ту же реальность. Неопределен­ность становятся главным понятием онтологии и гносеологии; в ситуации же неопределенности в силу вступает вероятность, как мера превращения возможности в действительность, которая исключает возможность однозначного и точного линей­ного прогнозирования событий и явлений.

Часть I. Разработка методологических оснований социально-психологического ...

... согласованности между всеми вышеназванными частями научно-методического аппарата изучения и изменения организационной культуры. Тем не менее, на сегодняшний день можно констатировать отсутствие целостного ... Третья группа задач связана с проектированием социально-психологической технологии изменения организационной культуры и включает в себя следующие задачи: 1. Проанализировать проблему ...

4. Новые правила интеллектуальной деятельности

Объявив поиск истины ложной задачей, интерпрета­тивный разум стал искать свои правила интеллекту­альной деятельности, свои стили выражения мыш­ления в слове. Отказываясь от построения философских сис­тем и не признавая необходимости подчинения мышления за­конам диалектической логики, он утверждает, что словесно — языковое выражение мысли всегда случайно. Более того, его начинает интересовать то время бытия мышления, когда по­следнее еще не оформлено, хаотично, пульсирует, нагромож­дает мысль на мысль, перебивая их образами; мысль здесь течет, еще не подчиняясь строгим логическим правилам и тре­бованиям категориальной упорядоченности, ее форма находится в становлении. Начинаются поиски словесной и категориаль­ной формы для выражения мышления до его логико-категори­альной аранжировки, которая, по мнению философов интерпретативного разума, искажает содержание первозданного мыш­ления, вносит изменения в его содержание, лишает его перво­начальной полноты. Отсюда резкое различие философских тек­стов модерна и постмодерна. Наиболее адекватной формой вы­ражения становящегося мышления постмодерн признает внерациональную словесную текучесть.

В постмодернистском философском тексте отсутствует все объясняющий концепт: за описываемыми явлениями нельзя об­наружить никакой глубины, сущности, будь то Бог, Абсолют, Логос, Истина, Смысл жизни и т.д.; это влечет за собой поте­рю смыслового центра, создающего пространство диалога авто­ра с читателем, и наоборот. Такой текст допускает бесконечное множество интерпретаций, он становится многосмысленным.

Не претендуя на истинность своих рассуждений, филосо­фы-авторы начинают рассматривать себя в качестве участни­ков бесконечной коммуникации, в пространстве которой сооб­щения бродят но ее каналам, искажаясь, меняя адресата. Ис­точник первоначального сообщения теряется в неопределен­ном прошлом, постичь которое принципиально невозможно. Авторы текстов получают информацию-послание неизвестно откуда, передают ее дальше наугад, не зная своего адресата и не имея уверенности в том, что они адекватно воспроизвели содержание информации. Именно так, считает Ж. Деррида, писалось даже Откровение св. Иоанна, или Апокалиптическое послание. Проанализировав текст Апокалипсиса, он пришел к выводу: Иоанн пишет не о том, что ему самому непосред­ственно открывается, а лишь передает содержание ему дик­туемого. Он слышит голое, цитирующий Иисуса, голос само­го Иисуса, а также голоса ангелов и т.д. Все эти послания постоянно пересекаются и не ясно, кто и кому говорит. Нет никакой гарантии, что именно Иоанн был главным и един­ственным адресатом этих посланий. Ситуация напоминает бес­конечный компьютер, в котором заложено бесконечное число коммуницирующих, что делает невозможным выделение «на­чального сигнала» (речь идет о Боге) и указание точного адре­сата.

СУЩНОСТЬ И СОДЕРЖАНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПРОДЮСЕРСКИХ ЦЕНТРОВ

... практической, заключения и библиографического списка. ГЛАВА 1. СУЩНОСТЬ И СОДЕРЖАНИЕ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ПРОДЮСЕРСКИХ ЦЕНТРОВ 1.1. Особенности продюсерской деятельности Продюсерский центр — компания или организация, занимающаяся продюсированием, работой ... 435 с. 10. Козлов, Е.В. Серийность в паралитературе / Е.В. Козлов // Массовая культура на рубеже XX—XXI веков: Человек и его дискурс / Сб. науч. трудов. ...

Философия включается в бесконечное рече- и текстопроизводство, лишенное первоисточника, а также адресата. Неваж­но, что и кому пишет, говорит философ, важно — как он это делает. В тексте больше нет соотнесенности с объектом, с внутрисубъективным опытом. Философу остается только одна воз­можность привлечь к себе внимание читателя — обрушить на него алогичный, аграмматический текст-говорение, «зачаро­вать» его игрой метафор и метонимий. Философия теряет свои границы, очертания философского текста размываются и на­чинают существовать в каком-то «рассеянном» виде — внутри стихов, фильмов, литературной прозы и т.д. Философствова­ние практически уже не требует специальной подготовки, оно становится непрофессиональной деятельностью, и к числу фи­лософов постмодерн причисляет, например, А. Белого, В. Хлеб­никова, М. Пруста, Е. Шварца, кинорежиссеров С. Эйзен­штейна, Ф. Феллини и др.

«Ничего не гарантировано» — главный пафос сознания постмодерна, практикующего интерпретативный разум. Бог умер, разуму законодательному отказано в доверии, все «свя­щенное» и «высокое» воспринимается как самообман людей, иерархия «тело-душа-дух» разрушена, человек больше ни во что не верит и ему уже «нечем» верить.

5. Специфика постмодернистского дискурса

И так, философия постмодерна отказалась от класси­ки, открыв новые способы и правила интеллекту­альной деятельности, что явилось своеобразным ответом на рефлексивное осмысление происшедших в XX в. глобальных сдвигов в мировоззрении. Она прояснила те базо­вые понятия и те установки и ориентации, которые стали ос­новополагающими в интеллектуальной деятельности, харак­терными для стиля мышления эпохи. Это:

Во-первых, отказ от истины, а следовательно, от таких поня­тий, как «исток», «причина». Взамен вводится термин «след», как то единственное, что нам остается вместо прежней претензии знать точную причину.

Во-вторых, неприятие категории «сущность», ориентирующей исследователя на поиск глубин, корней явлений, приво­дит к появлению понятия «поверхность» (резома).

В такой ситуации остаются невостребованными термины «цель», «замысел»; предпочтительными становятся «игра», «случай».

В-третьих, отказ от категорий истина, сущность, цель, за­мысел есть по сути отказ от категориально-понятийной иерархии, характеризующий и исследовательский, и даже литературный текст в модерне. Это понятие не ра­ботает в постмодерне, сделавшем ставку на «анархию».

Психоанализ Зигмунда Фрейда. Сознательное и бессознательное. ...

... 2.2. Логика бессознательного конфликта 3. Обоснование культуры как сублимации эроса 3.1. Психоаналитические концепции культуры 3.2. Философия истории и культуры 3.3. Психоанализ и художественное творчество Заключение ... Литература Введение В истории духовной культуры, научного творчества вряд ли можно найти учение, которое вызывало бы столь ...

В-четвертых, в дискурсе модерна имело большое значение понятия «метафизика» и «трансцендентичное». Пост­модерн противопоставляет «метафизике» «иронию», а «трансцендентному» — «имманентное».

В-пятых, если модерн стремился к «определенности», то постмодерн тяготел к «неопределенности», делая это понятие одним из центральных в своей интеллектуаль­ной практике.

В-шестых, на смену терминам «жанр», «граница» текста при­ходят «текст» или «интертекст», что дает мыслителю свободу творить, пренебрегая требованиями традиции.

И наконец, постмодерн нацелен не на созидание, синтез, творчество, а на «деконструкцию» и «деструкцию», т.е. перестройку и разрушение прежней структуры ин­теллектуальной практики и культуры вообще.

Более полная таблица понятий, в которых суммировано раз­личие между модерном и постмодерном, дана Ихаб Хассаном.

Бинарная оппозиция основных понятий модерна и постмо­дерна, представленная выше, свидетельствует о том, что пост­модернистский дискурс невыводим из модернистского, не есть результат критической рефлексии, которая всегда нацелена на преемственность содержания. Он просто другой, в нем все плюсы заменены на минусы, его содержание абсолютно противопо­ложно модерну. Постмодерн ничего не заимствует от тради­ции: он просто порывает с ней, «зряшно» отказывается от нее.

Открытые философией правила и нормы интеллектуальной деятельности (дискурс) являются всеобщими для культуры XX в. Достаточно сказать, что когда Ортега-и-Гассет попытался вы­делить основные параметры искусства XX в., то пришел к выводу, что таковыми являются дегуманизация, отказ от изображения «живых форм», превращение творчества в игру, тяготение к иронии, вместо метафизики, отказ от тран­сцендентности, т.е. отказ признать существование чего-то, лежащего за пределами нашего опыта.

Негативное и даже агрессивное отношение к прошлому, к классике, к традиции — норма для культуры постмодерна. Поэтому не случайно создаваемая столетиями гуманистичес­кая и рационалистическая культура оказалась вдруг ненуж­ной, невостребованной: она стала восприниматься как «завал» малоинтересных текстов, надуманных и зачастую нерешенных проблем, вникать в глубинные смыслы которых «молодые» XX в. не захотели. «Отвязавшись» от всякой традиции, пост­модерн в своем свободолюбии пошел на крайности: стер име­на и даты, смешал стили и времена, превратил текст в шизофреническое приключение, в коллаж анонимных цитат, начал играть с языком вне всяких правил грамматики и сти­листики, смешал и уравнял святое и греховное, высокое и низкое.

6. Постмодерн и неоязычество

Постмодернистский интеллектуальный настрой на от­каз от истины, от сущности, от признания законо­мерности исторического процесса и т.д. породил скептическое отношение к возможности теоретического обос­нования путей развития общества, составления всякого рода долгосрочных прогнозов, проектов быстрого изменения общес­тва. Другими словами, культура постмодерна не дает санкций на революционное переустройство общества: она ориентирова­на на также изменения в обществе, величина которых была бы соизмерима с «голубиными шажками». В этом смысле пере­стройка, начатая в нашей стране, не имеет культурной санк­ции, а ее идеологи, не осознавая этого факта, применяют боль­шевистские методы, которые, кстати, на рубеже XIX—XX вв. были культурно санкционированы, ибо вписывались в пара­дигму законодательного разума.

Обратим внимание на одно из противоречий культуры пост­модерна. С одной стороны, она сформировала установку на неприятие резких социальных изменений, но, с другой сто­роны, находясь в пространстве и временя «цивилизации молодых», она жаждет ускорения, изменения жизни, ее темпов. Учтем и тот факт, что постмодерн есть реализация желания прорваться к новому, просто новому как таковому. Как же разрешается это реальное противоречие? Заложенная в «цивилизации молодых» тяга к быстрому и резкому изме­нению жизненных событий и процессов нашла к концу XX в. выход в тех сферах бытия, которые не имеют прямого отно­шения к социальному устройству. Это, например, индустрия моды, темпы изменения которой часто превосходят разум­ные возможности производства и вообще здравого смысла; спорт, где результаты давно уже перестали быть «человеко-размерными»; музыкальные ритмы, темпоральная частота которых, помноженная на невероятно высокий уровень деци­бел, делает их несоизмеримыми с ритмами не только челове­ческого тела, но и Космоса в целом. Быстроту и натиск, уста­новку на радикальные изменения постмодернистская циви­лизация молодых сконцентрировала в культурном простран­стве, связанном с телом и его потребностями. Появилась даже технология «body building»: культуристика, пластическая хирургия, с помощью которой изменяют фигуру, цвет глаз, кожу и даже пол. Бодицентризм свидетельствует о появле­нии в Европе человека нового, по сравнению даже с началом века, типа. Бодицентризм — это симптом оязычивания куль­туры, кризиса христианского мировоззрения. Культ тела, его желаний, потребностей и инстинктов коррелируется с ха­рактеристикой человека нового типа, как сильного и свире­пого неокочевника, нацеленного лишь на выгоду и добычу, свергающего все храмы и религии в своей душе.

Язычество (или неоязычество) конца XX в. воспроизвело весь набор соответствующих ритуальных действий, придав им современную форму: кровавые жертвоприношения, физи­ческое насилие, освящение эротики и секса (их ритуализация) и т.д. Вульгаризируя проблему, можно сказать, что язычество «знает» человека только в той его части, что «ниже сердца». Сердце, дух, душа, интеллект — эти атрибуты христианс­кой культуры — воспринимаются как «рудименты» чего-то далекого и несколько странного. Ночные эротические, пор­нографические телепрограммы взяли на себя своеобразную функцию организаторов массовых оргий на манер дионисийских, но с несравненно большим числом участников. Но если, например, языческий культ фалла был символичен и ритуаль­ные действия с этим органом скрывали тайные смыслы, связан­ные с плодородием, здоровьем, судьбой и т.д., то современный секс не имеет никакого тайного смысла. Его назначение слиш­ком явно и примитивно — воздействовать на животную чув­ственность человека. Нынешнее неодионисийство — это резома (поверхность), не имеющая никаких глубинных смыслов и сим­волического предназначения. Бессмысленность секса выражает в полной мере суть постмодернистского сознания, которое от­казывается не только искать смыслы» но и брать на себя фун­кции гаранта их существования. И если за сознанием всегда признавалась способность «высветить», обнаружить то, что скрыто «за» явлениями — Бог, Разум, Истина и т.д., а его интеллектуальная энергия направлялась на поиск глубинного, связующего все смыслового единства, то к концу XX в. созна­ние видит свое предназначение в деструкции всякого смысла вообще.

Неоязыческий, нехристианский характер культуры XX в. проявился во всех практически видах искусства. Например, аван­гардисты пытались выявить скрытые под слоем современной христианской культуры до-культурные символы, искали сак­ральные знаки абсолютного начала, известные архаике, пыта­лись вернуть мир в какое-то архаически-магическое единство.

А. Н. Скрябин дерзнул выразить в своей музыке язычес­кое обожествление мира со всеми его несовершенствами и злобой. Язычество не ощущает, в отличие от христианства, зла в демонизме. «Язычник любит своих демонов, молится им; ему немыслимо уничтожить их или лишить силы. Наоборот, демо­низм в язычестве -начало религии и, красоты, и верующие — в интимном союзе с ним. Таков и Скрябин, любящий все демо­ническое, сам себя называющий злом, но видящий в нем лишь свою силу и красоту. Тогда зло уже не зло, тогда оно — стихия божественная. Слушая Скрябина, хочется броситься куда-то в бездну, хочется ломать и бить, убивать и самому быть растер­занным… Христианину грешно слушать Скрябина, … молиться за него — тоже грешно. За сатанистов не молятся. Их анафемствуют» (А. Ф. Лосев).

Так же воспринимал музыку Скрябина и Г. Флоровский, который считал, что мистический опыт ком­позитора безрелигиозен, а в его музыке чувствуется «люциферовская воля властвовать, магически и заклинательно ов­ладевать».

Современную рок-культуру многие рассматривают как пре­вращенную форму самоинициации с соответствующими эле­ментами ритуальности, архаики в коммуникации, оформления внешнего вида участвующих в «рок – обряде».

Итак, культура постмодерна явилась отражением глубо­чайших сдвигов, происшедших в мировоззрении европейцев, которые М. Хайдеггер называл «онтологическим нигилиз­мом». Смысл его — в отказе от признания существования объективного Абсолюта, Бога, в потере ощущения того, что есть подлинное бытие, которое является основанием жиз­ни и деятельности людей. Причем, по мысли Хайдеггера, этот «нигилизм» принял всемирно-исторические масштабы и в процесс «онтологического ничтожествования» вовлечены многие народы нового времени. Это — судьба Европы. «Зло­вещ и неприютен» «онтологический нигилизм», утверждал философ, но он «зловещ и неприютен» еще и тем, что не мо­жет назвать свой исток. С середины XIX в. Европа впадает в новый нигилизм — на этот раз рационалистический. Отвер­гнуты Бог и разум, приветствуется интеллектуальный раз­гул, не просветленный ни светом горнего, ни светом челове­ческого разума. Здесь и сосредоточился центр кристаллиза­ции постмодерна.

7. Постмодерн в России

Ну а что же в России? Интеллигенция уверяла себя и всех, что гласность, бесцензурность печати породят «колосьбу идей» (А. Солженицын), высокая правда даст небывалый взлет духовности, родится настоящее искусст­во, причем немедленно, ибо «андеграунд» накопил огромное актуальное и потенциальное культурное богатство. Итог «пло­доносной свободы» у всех перед глазами: бесцензурно выстав­лено напоказ бесстыдство — общественное и индивидуальное, визуализированы сексуальные тонкости, смакуются тайные пороки людей. А где же взлет духовности, где воспевание но­вых идеалов? Почему интеллигенция не пошла по пути разви­тия ценностей русской культуры, даже если она отрицает куль­туру советского периода? «Андеграунд», оказалось, ничего не имел, кроме «лагерной» тематики и антисоветских пасквилей. Перестройка ускорила процесс вхождения России в постмо­дерн: она открыла шлюзы для западной культуры, поток которой легко захлестнул нехристианскую Россию. «Нео­язычество» Запада не встретило отпора, ибо Россия давно пе­рестала быть христианско-православной, а раскрепощенное от религии сознание, оказавшееся не способным справиться с язычеством, не видит и не чувствует в нем опасности. Но самое страшное заключается в том, что многие деятели культуры, не утруждая себя проработкой смысловых наполнений символов язычества, спутали его с похабщиной.

Массовая постмодернистская культура, сошедшая с экранов телевидения, со страниц журналов, несмотря на свою примитив­ность, все же жестко реализует присущий постмодерну в целом дискурс, который, как мы уже отмечали, базируется на агрес­сивном и негативном отношении к прошлому. Симптоматичен тот факт, что перестройка началась с крестового похода против советской истории, которая была не просто переосмыслена, что всегда сопровождало смену поколений, а дискредитирована, ото­ждествлена с «черной дырой». Произошел какой-то внезапный разрыв с прошлым, поколение молодых утратило полностью ис­торическое чувство, вызвало на суд своих отцов, как живущих еще, так и умерших, обвинив их в том, что они, жертвуя собой, построили великую державу, одержали «слишком большой це­ной» победу над фашизмом. Феномен «новых русских» — это сублимация отрицательного отношения к прошлому России, это федоровская «цивилизация молодых» в «истом» виде.

Характерен и другой факт: игра, случай становятся мировоззренческими доминантами в нашей современной жизни и культуре; все превращается в игру, иногда смер­тельно опасную: бизнес, коммерция, политика, отноше­ния между людьми вообще, мужчиной и женщиной, в час­тности. Игровые автоматы, развлекательные шоу, «счастли­вый случай» стали символом нашей культуры, «серьезное» отношение к жизни, предполагающее рефлексию и самосозна­ние глубинных смыслов человеческого существования, воспри­нимается как разновидность шизофрении. Культура становит­ся «резомной». И только иногда раздаются робкие голоса, пред­упреждающие, что игровой аппарат схож с галлюцинаторны­ми психотропными средствами, что своими компьютерными, непрезентативными картинками, своими фантастическими об­разами он замещает реальность, шизофренируя деятельность человека.

Итак, мы стали «современными», если иметь в виду постмодерн, в масс-культуре. «Современна» ли наша «высокая» художественная культура? В какой мере реализуется в ней дискурс постмодерна? Еще в 20—30-е гг. рядом с реализмом, параллельно ему возник постмодернистский соблазн, реализо­ванный на очень высоком профессионально-культурном уров­не в творчестве Ю. Тынянова, А. Белого, М. Бахтина, Д. Хармса, Дз. Вертова и др.

Что означал в контексте постмодерна, например, «диалог», который М. Бахтин рассматривал в качестве главнейшей цен­ности культуры? Прежде всего — признание авторской «беспосланности» (И. Дедков), ненацеленности на трансцендентное. Диалог несовместим с какими бы то ни было смыслами «до»; все смыслы рождаются в самом диалоге и предсказать их содер­жание заранее невозможно, как невозможно построить диалог по матрице логико-диалектических, иерархических упорядочен­ных категорий. Структура диалога, его смысловое наполнение всегда вариативны, в какой-то степени неопределенны, в нем всегда присутствует игровой момент и незавершенность. Он не может оцениваться в гносеологических категориях истины, субъ­екта, объекта, объективности, ибо диалог — это встреча субъ­ективности с субъективностью, каждая, из которых самодостаточна и самоценна. Не случайно М. Бахтин определил диа­лектику как «выжимку» из диалога, имея в виду тот факт, что она с помощью понятий раскрывает предметное содержание, стараясь при этом избавиться от партикулярности субъекта. Со­вершенно очевидно, что проблема диалога есть проблема интерпретативного разума, который и определил специфику дискур­са постмодерна.

Наша «современность» для постмодерна в те годы прошла незамеченной: общественное мировоззрение, идеология остави­ли творчество указанных авторов за пределами «официоза». На­чиная с 80-х гг. постмодерн в художественной культуре стано­вится нормой: эпистемологическая революция, совершенная интерпретативным разумом, выработанный им новый способ ин­теллектуальной деятельности находят непосредственное отраже­ние в современном искусстве. Приведем несколько примеров.

Общеизвестен прием, с помощью которого литераторы со­здают целостный образ героя — обращение к его воспомина­ниям. Но отношение к материалу воспоминаний в культуре модерна и постмодерна разное. Писатели модерна опирались на санкционированное законодательным разумом предположе­ние, что можно выстроить прошлое достаточно полно из мате­риала воспоминаний. Достаточно прибегнуть к помощи логи­ческих рассуждений, анализу фактов, наблюдений над настоя­щим, и т.д. При этом интерес сосредоточивался на вещах и событиях, которые вспоминались. И это не случайно: с точки зрения законодательного разума вещь или событие, вытащен­ные из «за-бытия», имеют определенное содержание, которое восстанавливается мыслью, даже в том случае, если в памяти не все сохранилось. Гарантом такой возможности является оп­ределенная и устойчивая предметная целостность.

Постмодерн назвал подлогом процедуру выстраивания на материале воспоминаний целостной и определенно оформлен­ной картины. Такой подлог, считают представители постмодер­на, есть следствие господства законодательного разума, кото­рый в своем стремлении к законченной целостности предмета, к воссозданию его структурной и смысловой определенности прибегает к домысливаниям и достраиваниям пробелов памя­ти. Получаемые картины прошлого не идентичны самому про­шлому. Интерпретативный разум отказывается от претензий адекватно восстановить содержание «утраченного времени» (М. Пруст).

Описывая воспоминания, следует удерживать себя и своих героев от желания логически реконструировать его со­держание, следует просто отдаться потоку памяти и попытаться овеществить его в слове или образе, — такова установка худож­ников постмодерна. Попытки описать нечеткое, зыбкое, рас­плывчатое, неполное, «чистое», не отягощенное интеллектуаль­ной реконструкцией воспоминание предприняты в литературе, в кино. Например, фильм режиссера А. Тарковского «Зерка­ло» — своеобразная развертка памяти героя: образы и собы­тия спонтанно возникают и исчезают, не имея ни определенно­го ценностно-смыслового содержания, ни временной последова­тельности. Пространство воспоминаний разрастается безо вся­кой упорядоченности; обрывки звуков и смутных чувств, об­ломки и осколки вещей, запахи и голоса, лица и связанные с ними эмоциональные ассоциации — все это всплывает из глу­бин памяти героя, наслаивается, часто соединяется в какие-то фантасмагории. Нет ни сюжета, ни завязки, ни развязки, ни целенаправленных действий и поступков героя; есть только поток воспоминаний, неизбежно сопряженных с грустью.

Так же работает с воспоминанием и художник М. Рома­дин, для которого особенность рисования с натуры состоит в воскрешении памяти. Комментируя свою картину «Мастерс­кая русского художника М. Шемякина в Нью-Йорке», М. Ро­мадин пояснял, что детально вспоминал все, окружавшее его в момент встречи с Шемякиным: разговоры, лица друзей, даже запахи. На полотне в центре изображен сидящий художник, а вокруг в полном беспорядке овеществленные воспоминания Ро­мадина: картины, эскизы, скелет, гитара, собака на полу-ков­рике, столик, стеллажи с разместившимися на них скульп­турными поделками, лошадь и т.д.

Работая над образом своего любимого писателя А. Платонова, он использовал прием «раскрепощения» подсознания, т.е. пустил свою память в путешествие, не обремененное ни­чем заранее. Итог; на картине изображен писатель, а рядом петух и сетки для рыбной ловли. Сам художник признается, что все это появилось на картине неожиданно для него самого и не имеет никакого символического смысла.

С изменением правил и норм интеллектуальной деятель­ности связан и отказ в искусстве от реализма, от натуралисти­ческого изображения мира. Известно, что еще Канта интересо­вал не сам мир, а интеллектуальные предпосылки естествен­нонаучного познания. Гуссерль описал условия возможности восприятия, представления, внимания, памяти, воображения и других актов сознания вообще, безотносительно к научному познанию. Поэтому в его категориальном арсенале нет про­странственно-временных форм чувственности, воплощающих геометрическую оптику; форм рассудка, представленных кате­гориями логики: «закон», .«причина», «следствие», «объект» и т.п. Феноменолог Гуссерль работал с «полями», «горизонта­ми», «позициями», «интенциями» и т.п. Это сопровождалось отходом от наивно-объективистской установки не только в на­уке, но и в искусстве.

Художники стали философами: они пытались изображать на своих полотнах не сами предметы, а условия возможности их восприятия. Они стали писать не пейзажи, портреты, на­тюрморты и т.п., соблюдая правила перспективы, сохраняя пропорции и масштабы, диктуемые законами геометрической оптики, а нечто совсем иное — «строительные леса» художес­твенного творчества и выступали против диктата натуры, гне­та со стороны реальности. Они стремились найти способы изо­бразить все эти «горизонты», «позиции», «интенции», «уста­новки» и т.д. В дальнейшем многим из них стали метать вы­ставочные залы, рамы для картин и другие традиционные ат­рибуты живописи, ибо они настраивали зрителя на укоренив­шееся представление о том, что на художественной выставке их ждет эстетическое наслаждение.

Изменилось и понимание «эстетического наслаждения». Главной темой реалистического (в каждую эпоху по-своему «модерного») искусства был мир людей, их отношений к природе, друг другу, себе. Ценилось умение художника правдоподобно изобразить (на холсте, в тексте) или выразить (в музыке, поэ­зии) этот мир. При этом художник всегда привносил в изобра­жаемое свое видение, свое переживание. Но ему как бы запре­щалось ломать при этом «живые формы», выходить за пре­делы возможности человеческих чувств и сопровождающих их эмоций. Творцы высокого искусства, конечно же, объективи­ровали в произведениях свои душевные смятения и искания, глубина которых зачастую достигала пределов возможного для человеческих чувств; но последние всегда были «угадываемы» в силу своей «человекоразмерности», а потому вызывали сопе­реживание у зрителя, читателя, слушателя. В большей или меньшей степени «искусство было исповедью» (Ортега-и-Гассет), в какой-то степени мелодрамой, вызывающей психичес­кое «заражение», душевное потрясение адресата.

Постмодерн в искусстве — это отвращение к исповедальности, осуждение психического «заражения», убеждение, что смех и слезы эстетически суть обман, надувательство. Эзра Паунд — лидер новой поэтической школы «имажистов» в сво­ем «Символе веры» писал, что хотел бы видеть поэзию «сво­бодной от всякой слезоточивой чувствительности», потому что она (поэзия) не должна форсировать эмоциональность и чув­ствительность. Появилась своеобразная установка постмодер­на: изгнать из произведений искусства личные переживания, не провоцировать наплыв разного рода эмоций и чувств у зри­теля, слушателя. Началось «бегство от человека», которое Ортега назвал «дегуманизацией искусства». Теперь «поэт начи­нается там, где кончается человек» (Ортега-и-Гассет) с его страс­тями и чувствами. Холодное, высокоинтеллектуальное круже­во слов очаровывает, но не затрагивает человеческих чувств, оставляет читателя в неведении относительно экзистенциально­го мира поэта, не настраивает на сопереживание, ибо не на что настраиваться. Поэты постмодерна пишут для элиты, которая претендует на обладание иной психикой, чем обычная, чело­веческая. Такого рода претензии не безосновательны, ибо дей­ствительно требуются какие-то особые формы восприятия, ког­да погружаешься в мир поэтических метафор, где нет смысла, нет привычных и понятных описаний человеческих пережива­ний, где все неузнаваемо, все есть интеллектуальная игра.

Своеобразно проявилась в искусстве переориентация пост­модернистского дискурса с «сущности» на «резому». Отказ от «сущности» сопровождался, например, в поэзии поте­рей смысла и сюжетности. Поэтическое творчество посте­пенно становилось процессом творчества «формы», которая со­здается магическим сцеплением звуков и слов, бессмысленным в своей основе. Клюев, Гумилев, Заболоцкий, Мандельш­там, Бродский часто демонстрировали блестяще исполнен­ную, синтаксически увязанную словесно-звуковую ткань, но рисунок ее столь замысловат и непрозрачен, что понять ло­гику его построения невозможно. Б. Пастернак, увлекшись в 20-е гг. максимами литературного манифеста «Черный бокал», признавался, что стал понимать поэзию только как «блестя­щее исполнение», базирующееся на особой, отличной от тра­диционной, организации стихотворных строк, их прихотливой аранжировке, не поддающейся никакому истолкованию. Из­вестно, что в дальнейшем поэт отказался от такого понимания поэзии, стал стремиться к тому, чтобы «словесные выкрута­сы» не затмевали внутренний целостный смысл; «обезумев­шая форма» с ее абсолютизацией индивидуального стиля, ори­ентированного на оригинальность и отказ от всяких традиций, перестали интересовать Пастернака: для него обрела ценность простота и естественность поэзии.

Можно продолжить анализ и показать, что постмодернист­ский «сдвиг» в мировоззрении обусловил и другие характерные черты искусства постмодерна: так, в литературе это — комментаторство, цитатничество, отказ от основного жан­ра (эпоса и романа), тяга к иронии, «обмирщение» содержа­ния произведений, выражающееся в пристальном внимании к человеку «ниже сердца», и т.д. Во всех этих характерных признаках, чертах, эстетических приемах и т.д. проявляется общий настрой на «мировоззренческое» обоснование празднос­ти души» (Ю. Кабанков), на отслеживание всех оттенков не самых высоких сторон человеческой природы. Великая триада «дух-душа-тело», гармонизация основных частей, которой всегда была одной из самых трагических проблем человеческих ци­вилизаций, рассыпалась. Метафора «человек — образ Божий», служившая своеобразным культурным знаком стремления че­ловека к целостности, превратилась в фарс. XX в. создает свои культурные знаки, в которых человек уже не рассматривается ни как образ Божий, ни как разумное существо. Постмодерн не начинает, а завершает старую линию развития культуры эпохи «онтологического нигилизма», начало которой положе­но Возрождением, Просвещением, Реформацией. Какие куль­турные прорывы сделает человечество после постмодернизма — покажет XXI в.

Заключение

Мы не отказываем активному постмодернизму в праве на существование, напротив, мы сами рассматриваем себя как органических представителей этого направления. Но мы не склонны обольщаться относительно успеха материализации этой тенденции. Если бы она смогла обрести минимальный социально-исторический объем, мы вступили бы в эпоху Революции, и химеры постистории рассеялись бы, как предрассветный туман. Надо делать все для того, чтобы так оно и вышло. Однако мы должны опасаться принять несуществующее, мерцающее — потенциальное за актуальное. Если мы попадемся в эту ловушку, то незаметно для самих себя общество спектакля, пост история, пассивный постмодернизм поглотит нас самих, превратив в гаджет, в рекламную экстравагантную пародию, в постмодернистский двусмысленный, синкопированный, соскальзывающий штамп. Активный постмодернизм — радикальная антитеза постистории, активное растворение существующей Системы, громогласное и победоносное утверждение пустотности ее центра.

Эта пустотность вместо того, чтобы оставаться кокетливой, поверхностной, щекотливой, играющей и претендующей на вечность, должна открыться как пустотность бездонной воронки онтологического уничтожения. Иными словами, активный постмодернизм станет реальностью лишь в том случае, если современный мир провалится в пустоту своего собственного центра, будет на деле съеден пробужденным хаосом, который низвергнет Систему в сумерки агонизирующего страха и болезненного, несладкого, признанного распада. На место «положительного отрицания» вечной тупиковой эволюции пассивного постмодерна, постистории придет единственная и уникальная, изъятая из игры экранных теней синкопа Революции и «уничтожающее катастрофическое отрицание», уже не условное и не стильное, сырое, варварское, мстительное. Пока же этого нет, пока постистория сохраняет полноту власти и контроля, наш полюс остается балансом на краю бездны, полусуществованием, тлением эсхатологической потенции. И мы обязаны признавать его именно таким, каков он есть. Это трагично, но зато ответственно.

Активный постмодерн как пост — постмодерн, как конец постиндустриального общества и финальная Революция стоит под вопросом. Он может сбыться, а может и не сбыться. Пока видимость вещей подталкивает нас к заключению, что сбыться ему будет очень не просто. Но есть нечто, что не подлежит сомнению, что является безусловным и совершенно неизбежным.

Список литература

1. Культурология: Под редакцией Г.В. Драча. Учебное пособие. – Ростов на Дону, 2001.

2. Культурология: Под редакцией Н.Г. Багдасарьян. Учебник. – М.: 2004.

3. Ортега-и-Гассет. Что такое философия. М.: 2001.

4. Постмодернизм и культура. Вопросы философии. 2003.

5. Культурология: Под редакцией А.А. Радугин. Учебное пособие. – М.: 1999.

21