Ничипоров И. Б.
В песнях В.Высоцкого и Б.Окуджавы, Ю.Визбора и А.Городницкого, А.Галича и А.Дольского, Ю.Кима и Е.Клячкина разными художественными путями выразились ментальный склад современника, кардинальные исторические сдвиги и катаклизмы срединных десятилетий века и современности.
В бардовском многоголосии наследие Александра Галича (Александр Аркадьевич Гинзбург, 1918 – 1977) заняло совершенно особое место. Начинавший свой творческий путь во второй половине 1930-х гг. как вполне благополучный советский драматург и поэт, прошедший через участие в студиях К.Станиславского и А.Арбузова, с переломных 1960-х гг. он постепенно становится создателем песенно-поэтического эпоса – по словам В.Шаламова – «энциклопедии нашей жизни», в которой философская глубина соединилась с освещением «изнаночных», зачастую болезненных сторон русской истории и современности, порабощенного тоталитарными догмами индивидуального и общественного сознания. Его поздняя поэзия, включая и творчество эмигрантского периода, при всей художественной самобытности, наряду со многими произведениями В.Высоцкого, Ю.Кима и др. стала органичной составляющей трагедийно-сатирического направления в авторской песне, которое в полноте выразило вольный, неподцензурный дух бардовского искусства.
Характерная для синтетической бардовской поэзии тенденция к созданию разноплановой персонажной сферы применительно к творчеству Галича оказалась ключевой. В его многогеройном и многоголосом песенном мире выведена панорама характеров и типов – пестрых по своему социально-психологическому складу. В «ролевой» поэзии Галича именно этим в той или иной степени дистанцированным от авторского «я» персонажам передается право вести повествование; нередко в коллизиях их частных судеб, запечатленных в сказовом слове героев, отражаются грандиозные контроверзы национального бытия – будь то «старый конармеец» («Рассказ старого конармейца»), представитель бюрократической номенклатуры («Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева…») или даже сам вождь («Поэма о Сталине»)…
В многоуровневой персонажной характерологии песен Галича в качестве одного из центральных выступает образ советского обывателя, от лица которого в ряде песен выстроено повествование. Данное социально-психологическое явление в произведениях Галича гетерогенно: чаще всего это представители простонародной среды, как, например, бывшие заключенные, советские рабочие, служащие и т. д.; но вместе с тем носителями обывательского сознания могут выступать и герои, имеющие немалый социальный статус, – как директор антикварного магазина («Баллада о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина…») или «депутат горсовета» Клим Петрович Коломийцев. Художественная сверхзадача поэта-певца при изображении социальных характеров обозначенного ряда заключалась в исследовании глубин народного сознания; того, как – подчас в мифологизированном виде – восприняты этим сознанием официальные идеологические схемы и реалии повседневного бытия. В обывательской психологии и порожденной ею «вторичной» мифологии о советской жизни Галичу важно отыскать как признаки духовного увечья, несвободы, так и парадоксальное, часто инстинктивное противопоставление душевной искренности, выхолощенных из социальной действительности ценностей общечеловеческого порядка – клишированному тоталитарному дискурсу.
Общее понятие о самосознании. Соотношение сознания и самосознания
... в истории становления самосознания является 7 и овладение речью, представляющей собой форму существования мышления и сознания в ... самопознания, поиска себя, своего стиля. Завершается период формирования социально-нравственных оценок. 8 3. Функции, компоненты и значение ... им материальную и духовную культуру. Самосознание в процессе жизни человека развивается не только на базе «органических ...
Одно из первых произведений, где Галичем создается пока еще во многом собирательный образ обывателя, – песня «Атлант, или баллада про майора Чистова» (1966).
В бытовом, внешне незатейливом повествовании рассказчика проступает фантасмагорическая реальность тоталитарной действительности. Фантастический сон героя («Мне приснилось, что я – атлант, // На плечах моих – шар земной!») и особенно чудесное «прозрение» содержания этого сна «майором Чистовым, // Что заведует буквой «Ге»» раскрывают бытие рядового обывателя в условиях несвободы. Образ рассказчика здесь двупланов, ибо в его сне о себе как «атланте», с одной стороны, проявилась зависимость от советской человекобожеской утопии, но с другой – способность души к полету в спонтанном порыве творческого вдохновения. Подобная несводимость героя к однозначной роли передана в его сказовой, эмоционально двунаправленной речи, где сквозь готовность к самоподавлению ради существования в Системе («И часам к десяти ноль-ноль // Я и вовсе тот сон забыл») диссонирующей нотой прорывается ироническое восприятие этой Системы, неосознанное для себя самого недоверие к ней:
И открыл он мое досье,
И на чистом листе, педант,
Написал он, что мне во сне
Нынче снилось, что я – атлант[1]
В песнях Галича образ обывателя прорисовывался и в ракурсе «коллективного» повествования – как, например, в «Балладе про маляров, истопника и теорию относительности» (1962), где уже в игровом заглавии, тип которого был весьма распространен у Галича и в бардовской поэзии вообще, намечен иронический модус авторской мысли.
Основным предметом изображения становится здесь мышление рядового советского обывателя – «маляра», ведущего рассказ как от собственного лица, так и от имени «напарника», что придает повествованию расширительное звучание. Через анекдотическое происшествие в виде сообщения истопником «ужасной истории» о том, как «наши физики проспорили // Ихным физикам пари», в запечатленной пластике просторечного произношения героев («чуйствуем», «чтой-то», «ихным», «полуклиника») в полноте раскрылись ментальные черты «homo sovieticus». Сознание героев, утратившее в результате катастрофических изломов национальной истории духовную укорененность, оказывается деформированным под воздействием шор официальной пропаганды, в результате чего оно приобретает утопическую, мифогенную природу. Официозные, лжемессианские лозунги об априорном превосходстве советского над западно-капиталистическим, попадая на почву обывательского мироощущения, порождают множество фобий в отношении к окружающему миру. Планетарный размах «судьбоносных» экспериментов полностью вытесняет из поля зрения персонажей масштаб повседневной действительности, накладываясь на традиционные слабости национального характера:
Образ рассказчика в новеллах Мериме «Этрусская ваза» ...
... в следующем. Все большую популярность в современных литературных произведениях занимает образ рассказчика. Рассказчик становится своеобразным отражением автора, его идей, мировоззрения, интересов. Проспер Мериме ... произведениях и особенности новелл Мериме с точки зрения образа рассказчика 1.1 Образ рассказчика в литературе Рассказчик - условный образ человека, от лица которого ведется повествование ...
Все теперь на шарике вкось и вскочь,
Шиворот-навыворот, набекрень:
И что мы с вами думаем день – ночь,
И что мы с вами думаем ночь – день…
И что ж тут за работа, если ночью день,
А потом обратно не день, а ночь!
В изображении Галича характерным для обывателя становится онтологическое неразличение сущностного и поверхностного, частое придание «колебаниям» линии партийной пропаганды глобального, едва ли не бытийного значения. С этим сопряжен рождающий комический, а зачастую и гротесковый эффект «зазор» между объективной значимостью обстоятельств жизни персонажа и трактовкой им этих обстоятельств. Как в рассказах М.Зощенко 1920-х гг., «мелочи» повседневности, увиденные в «гулливеровской» оптике, способны здесь подчинить себе бытие. В песнях Галича фантастические сюжетные повороты, как в случае с чудесным воскресением Егора Мальцева («Баллада о сознательности», 1967), «посмевшего» умереть вопреки партийным лозунгам, гротескно заостряют изображение утопической реальности и обывательского существования в ней:
Центральная газета
Оповестила свет,
Что больше диабета
В стране советской нет!
Пойми, что с этим, кореш,
Нельзя озорничать!
Пойми, что ты позоришь
Родимую печать!
«Баллада о том, как едва не сошел с ума директор антикварного магазина…» (1968) по своим жанровым параметрам напоминает трагикомедию, тональность которой обусловлена как раз несовпадением настроя рассказчика – крупного советского дельца, повествующего о себе на приеме у психиатра, и объективного эффекта от всего рассказанного. В социально-психологическом плане в песне точно прописана речь советского функционера, с характерными эвфемистическими оборотами и вновь образованными фразеологизмами: «Намолола мне дачку в Кратово, // Намолола мне «Волгу»-матушку!». В «новеллистичном» повороте остро «драматургичного» сюжетного действия песни, связанного с визитом в антикварный магазин «старушенции», принесшей «на комиссию» «пластиночки с речью Сталина», происходит открытие «изнаночных» сторон непрочного обывательского существования персонажа. Рассказ героя об этом событии неожиданно приобретает повышенно эмоциональный, искренний, почти исповедальный характер:
Вот и вникните в данный факт, друзья
(На добре ж сижу, не на ветоши!):
Аномалии психологических состояний и манипуляторские отношения ...
... человека к совершению нужных для манипулятора действий. . Исследование типов эпилептоидного сознания героев произведений В этой главе я работала с текстами романов Достоевского, исследуя ... типы эпилептоидного сознания героев Раскольникова, Мармеладова, Сонечки, Катерины Ивановны, князь Мышкна, Настасьи Филипповны, Рогожина, Лебедева, ...
Мне и взять нельзя и не взять нельзя –
То ли гений он, а то ли нет еще?!
В индивидуальном обывательском умонастроении утрированно преломились исторические вехи, связанные с наступлением брежневских «заморозков», знаменовавших сворачивание «оттепельного» вектора на десталинизацию общественного сознания. Через единичный эпизод, в психологически достоверных деталях поведения и речи рассказчика («Я матком в душе, а сам с улыбочкой»), в сплетении окостеневших канцеляризмов с живым разговорным языком явлена поврежденность массового сознания, зацикленного на лживой, неустойчивой идеологии («И гвоздит мне мозг многократное: // То ли гений он, а то ли нет еще?!») и по мере внутреннего, еще неявного саморазрушения Системы болезненно переживающего идеологические бреши: «Указание б чье-то ценное – // Да ведь нет его, указания!». Мишенью авторской сатиры становятся тупики политизированного мышления, а предметом художественного исследования выступает многосложное, таящее в себе глубинную конфликтность воздействие господствующей идеологии на реалии повседневного существования персонажей: «Они спорят там, они ссорятся! // Ну а я – решай, а мне – бессонница!».
Художественное осмысление внутреннего мира советского обывателя и свойств определяющей его психологию социальной действительности часто имеет в песенной поэзии Галича новеллистичную основу, предполагающую «сценичное» изображение коллизий повседневности, ее конфликтных узлов, раскрываемых поэтом в синтезе реалистически-конкретных и условно-фантастических форм.
В этой связи выделяются три уровня существования обывателя в галичевских песнях: семейно-бытовой, общественный, уровень истории.
Семейно-бытовая сфера обывательской жизни выведена в таких произведениях, как «Красный треугольник…» (1964), «История, проливающая свет…» (1969), «Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане» (1969) и др.
Песня «Красный треугольник, или товарищ Парамонова», написанная, по выражению автора, «от лица идиота», уже в заглавном цветовом эпитете содержит пародию на атрибуты официоза. Предметом изображения выступает здесь сфера личной жизни героя, его семейная драма, вызванная мимолетным увлечением на стороне и обрисованная в трагикомическом, откровенном сказовом повествовании («вот стою я перед вами, словно голенький…»).
В это повествование «встраиваются» речи и «тети Паши» об «аморалке», и жены героя – партийной чиновницы Парамоновой, чьи речевые жесты переданы сквозными, комически окрашенными психологическими ремарками («вся стала черная», «как увидела меня, вся стала красная» и т.д.).
В духе времени частная жизнь персонажей становится предметом партийного обсуждения, невыдуманные коллизии семейных отношений переводятся на язык официозных клише, что проявилось, в частности, в обилии советизмов в репликах героев: «залепили строгача с занесением», «за советскую семью образцовую»…
В плане художественного постижения обывательского сознания примечательна повествовательная манера рассказчика. За видимой «идиотической» наивностью в восприятии власти Системы, за попыткой «робко» следовать фарсовой логике, навязываемой уже разлагающейся тоталитарной действительностью («И на жалость я их брал да испытывал, // И бумажку, что я псих, им зачитывал»), скрыто жало тонкой, язвительнейшей усмешки над абсурдностью происходящего. Особенно значимы в этом смысле имплицитное пародирование ходульных советских формул, приводимых для «самооправдания» («И в моральном, говорю, моем облике // Есть растленное влияние Запада»), двуплановое – на грани «серьезности» и решительного осмеяния – изображение фарсовой драматургии партийного судилища, посредством чего Галич-художник раскрывается как оригинальный мастер комического эпизода:
Нейрофизиологические корреляты сознания и речи
... связь с деятельностью центральной нервной системы человека. 1. Речь 1.1 Понятие сознания Сознание — специфически человеческая форма идеального отражения и духовного освоения ... абстрактно-понятийное мышление невозможно без речи. Цель моего реферативного исследования – рассмотреть понятия сознание и речь,объяснить нейрофизиологические корреляты сознания и речи а также выяснить их ...
Ну как про Гану – все в буфет за сардельками.
Я и сам бы взял кило, да плохо с деньгами.
А как вызвали меня, я сник от робости,
А из зала мне: давай все подробности!..
В композиционном и интонационном строе песни, в передаче психологии героя особенно велика роль рефренов. В авторском песенном исполнении они выдержаны в интонации задумчивой отрешенности от несвободной повседневности, грустной, даже философической иронии над ней. Здесь голос рассказчика, внутренне возвышающегося над описываемым событийным рядом, приближается к голосу авторскому («Ой-ёй-ёй, // Ну прямо – ой-ёй-ёй!»), и тем самым в противоречивых переплетениях обывательского мироощущения нащупываются симптомы отторжения им идеологического диктата.
«От лица идиота», по определению Галича, написана и «Баллада о прибавочной стоимости». Остросюжетное повествование о несостоявшемся вследствие «революции в Фингалии» получении героем тетиного наследства окрашено в колорит разговорного, изустного, отчасти даже рассчитанного на театрализованный эффект слова. Здесь раскрывается психология героя, который «научность марксистскую пестовал», «изучал «Капитал» с «Анти-Дюрингом». В его монологе, который включает в себя и сказовую «обработку» других «голосов» (текст завещания, слова «друзей-бражников», официальное сообщение о революции в Фингалии), в ироническом свете выявляются глубинные комплексы сформированного в условиях тоталитаризма сознания. Это и боязнь героем самого факта получения наследства, который бы выделил его на фоне всеобщей усредненности («тема какая-то склизкая – // Не марксистская, ох не марксистская!»), и осевшая в обывательской картине мира память о народном лагерном опыте, которая актуализируется здесь в связи с предстоящим соприкосновением с властью: «Ну бельишко в портфель, щетка, мыльница: // Если сразу возьмут, чтоб не мыкаться…». В итоговой антитезе официозных догм, «штучек Марксовых» и естественных человеческих устремлений в финальной части произведения обнажаются болезненная фантасмагоричность попавшей в плен «авторитетного» дискурса реальности, переживание обывателем своей обманутости Системой на уровне личного опыта:
Негодяи, кричу, лоботрясы вы!
Это все, я кричу, штучки Марксовы!
Ох, нет на свете печальнее повести,
Чем об этой прибавочной стоимости…
Становление романного героя в прозе М.Ю. Лермонтова
... напр. Стендаль "Красное и черное") акцент делается на внутреннем мире героя. Обилие монологов, символизм, поток сознания являются основными чертами данного вида. Существуют две формы психологического романа ... тексты. Глава 1. Основные черты романа Роман являет собой непосредственное повествование истории из жизни отдельно взятых личностей, олицетворяющих собой всю эпоху, рассматриваемую автором. ...
А я ж ее – от сих до сих,
От сих до сих!
И вот теперь я полный псих!
А кто не псих?..
Автор, передавая право ведения повествования герою-обывателю, подчас выступает в песнях Галича и как «слушатель», вдумчивый свидетель рассказываемой человеческой истории, с поворотами которой он сопоставляет собственный социальный опыт.
Такое соотношение автора и персонажа заявлено уже в названии песни «Жуткая история, которую я услышал в привокзальном шалмане», где само пространство шалмана благоприятствует атмосфере неофициально-доверительного, рассчитанного на узкую аудиторию сказового повествования. Для рассказчика-обывателя мелкий случай потери паспорта и неудачная шутка при его восстановлении («Ты давай, мол, в пункте пятом // Напиши, что я – еврей!») в духе кафкианского абсурда оборачиваются жизненной драмой. Галичевскому изображению обывательского бытия и сознания близки размышления И.Бродского в эссе «Катастрофы в воздухе» (1984) в связи с «Котлованом» А.Платонова – о том, что в постреволюционную эпоху порабощенная тоталитарным дискурсом нация стала «жертвой своего языка», а сам язык – «оказался способным породить фиктивный мир и впал от него в грамматическую зависимость».[2] В эмоционально неоднородной, трагикомической тональности песни Галича фольклорная стилистика, проявившаяся, в частности, в характерных обращениях рассказчика к слушателям («братцы-други»), придает описанным событиям расширительный смысл, емко отражающий общенародный опыт. Политизированные догмы разрастаются здесь до глобальных масштабов, а стиль речи «особого» становится продуктом фиктивного псевдобытия общества: «Мы стоим за дело мира, // Мы готовимся к войне…».
Грандиозные хитросплетения советской истории у Галича часто не просто раскрываются в частных судьбах песенных персонажей, но и предстают в зеркале простонародного, обывательского сознания, которое, как правило, высветляет, доводит до логического завершения уклончивые клише официальной демагогии.
Так происходит в песне «История, проливающая свет на некоторые дипломатические тайны, или про то, как все это было на самом деле» с подзаголовком «рассказ закройщика». В данном случае слово рассказчика нередко оказывается во взаимопроникновении с ироническим словом «всеведущего» автора, знающего предысторию судеб персонажей – прежде всего героини, чью «маму за связь с англичанином // залопатили в сорок восьмом». Благодаря введению образа рассказчика создается эффект «серьезного» восприятия официальных установок, воздействующих на динамику новеллистичного, отчасти авантюрного сюжета (история с сержантом, дипломатический скандал и др.).
Языком этих установок времен «холодной» войны и пытается говорить герой, в изображении же Галича данный язык превращается в обезличивающую маску, на что поэт не раз указывал в своих интервью [3] («Позабыли, что для нашей эпохи // Не подходят эти «ахи» да «охи»»; «Прямо ихней пропаганде – как масло!»; «борец за прогресс и за мир»).
Программа учебного курса «история психологии»
... названного учебного курса. МЕТОДИЧЕСКИЕ УКАЗАНИЯ К УЧЕБНОМУ КУРСУ ПО ИСТОРИИ ПСИХОЛОГИИ История психологии как область научного знания имеет своим предметом ретроспективное ... психогностическая, психопраксическая психосоциальная, психофизическая. 2. Как называется способ освещения истории психологии посредством характеристики научных взглядов мыслителей прошлого? 1) географический, 2) ...
В хлестком разговорном слове рассказчика дипломатические экивоки предстают в их подлинном смысле: «Раз, мол, вы обижаете лордов нам – // Мы вам тоже написаем в щи». И лишь в финальной, звучащей на грани отчаяния реплике «закройщика» его голос наполняется нотами горько-ироничной авторской рефлексии: «До чего ж все, братцы, тошно и скушно».
Разносторонне изображена в песнях Галича и сфера общественных отношений, субъектом которых выступает обыватель.
Так, в «Отрывке из репортажа о международной товарищеской встрече по футболу между сборными командами Великобритании и Советского Союза» (1969-1970) в стремительном развертывании «сценической» ситуации футбольного матча предметом сатирического изображения становится «хамелеонская», продиктованная спекулятивным политизированным сознанием речь спортивного комментатора. Но особый художественный интерес представляет монолог проигравшего советского спортсмена – «аспиранта… Володи Лямина». То, как в его речи, – где блестяще прописана пластика разговорно-сниженного языка, – косвенно передана лозунговая стилистика высказываний партийного начальства, делает ощутимым глубинный комплекс обывательской агрессии, обусловленный невербализованным разочарованием в авторитете власти, пребыванием в состоянии вакуума идеологических ориентиров:
И пойдет теперь мурыжево –
Федерация, хренация:
Как, мол, ты не сделал рыжего?
Где ж твоя квалификация?!
Вас, засранцев, опекаешь и растишь,
А вы, суки, нам мараете престиж!
Ты ж, советский – ты же чистый, как кристалл:
Начал делать, так уж делай, чтоб не встал!..
Советский обыватель высокого чиновного ранга, с его ментальностью, особенностями языковой личности, местом в общественной жизни, – «во весь рост» предстает в песенно-поэтическом цикле «Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева, кавалера многих орденов, депутата горсовета, мастера цеха, знатного человека» (1968-1970).
В качестве основного рассказчика выступает здесь советский партийный функционер, с которым и случаются «истории», иллюстрирующие как его тип сознания, языковую личность, так и общий климат брежневского времени. Авторское же, пронизанное тонкой иронией слово звучит прежде всего в развернутых заголовках песен («История о том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам» и др.).
Жанровая пестрота этих песен (публичные выступления героя, исполняемая им «колыбельная» племяннику, откровенный неофициальный рассказ о загранпоездке, стилизованный под фольклор «плач» жены Клима «по поводу запоя ее супруга» и т. д.) предопределила многообразие речевых ситуаций, моделей речевого поведения персонажей в сферах их личной и общественной жизни.
Открывающая цикл «История о том, как Клим Петрович выступал на митинге в защиту мира» напоминает фарсовое действо и являет богатство галичевского поэтического идиостиля. Если вначале герой предстает в бытовой домашней обстановке и колорит его разговорной речи передан лексико-синтаксическими, интонационными средствами («у жене моей спросите у Даши», «начались у нас подначки да байки»), то с пятой строфы, когда Коломийцев попадает в сферу «обкомовского» официоза, меняется темпоритм, мелодический рисунок его речи,[4] походящей теперь на «громогласное ораторство». [5] Как видно в песне, беспомощный партийный язык паразитирует на сакральной церковно-богослужебной лексике: «В ДК идет заутреня // В защиту мира». Кульминацией становится пафосное выступление героя на митинге против «израильской военщины», оборачивающееся «театром абсурда»: «Как мать, – говорю, – и как женщина // Требую их к ответу!». Стилизованное под популярные для той эпохи «письма простых рабочих» выступление перемежается в песне с внутренней, уже лишенной партийного грима, речью героя, понимающего всю лживость ситуации («Это, сучий сын, пижон-порученец // Перепутал в суматохе бумажки!»), но поддерживающего ее своей серьезностью.
Список рекомендуемой литературы к курсу "История психологии" ...
... Избранные философские сочинения. Госполитиздат, 1949. Соколов М.Б. Очерки истории психологических воззрений в России в XI-XVIII веках. ... «Развитие психологических знаний в средние века» Абеляр П. История моих бедствий. М., 1959. Августин А. Исповедь... // Богословские ... Бэн А. Психология // Ассоциативная психология. М., 1998. Галич А.И. Картина человека: Опыт наставительного чтения о предметах ...
Мышление обывателя, подчиненное словесной безлепице лозунгов, которые знаменуют, с точки зрения поэта-певца, «полное разрушение слова»; порабощение сознания «бесовщиной всеобщей подмены» (Л.А.Аннинский [6] ), – становятся главным объектом сатиры Галича. Предназначение же поэтического слова заключается, по убеждению барда, в освобождении личности от страха зависимости от шаблонов языка[7] , порождающих обессмысленную реальность.
Подобная внутренняя деформация неглупого по-своему Коломийцева под гнетом царящего в обществе конъюнктурного дискурса экивоков и недосказанностей очевидна и в «Избранных отрывках из выступлений…» героя. «Комическая выразительность неожиданной рифмы» (Ю.В.Мальцев [8] ) («ЦК – чувака» и др.), тавтологические повторы –изнутри поэтического текста дискредитируют демагогическое косноязычие обывателя и значительной части социума: «Мы мыслим, как наше родное ЦК // И лично… // вы знаете – кто!..». Осевшие в глубинах массовой обывательской психологии, носителем которой и выступает Коломийцев, тоталитарные догмы формируют, как показывает Галич, трудно изживаемые мифы о себе и окружающей действительности, болезненные комплексы несвободного сознания («Из беседы с туристами из Западной Германии»).
Но языковая личность Коломийцева интересна автору и тем, что в ней сквозь казенные штампы «осовеченного» языка прорывается живое проявление индивидуальности. В «Истории о том, как Клим Петрович добивался, чтобы его цеху присвоили звание «Цеха коммунистического труда»» в перипетиях борьбы героя с местной и столичной номенклатурой ради присвоения его цеху, производящему «проволоку колючую…на весь наш соцлагерь», высокого звания обнаруживаются, пусть в искаженном виде, русское правдоискательство, жажда абсолютной истины – независимой от «тонкой» партийной линии. Сотканная из диалогических реплик, ритмически вариативная речевая ткань песни являет причудливое совмещение официозного косноязычия и экспрессивных разговорных оборотов:
А я говорю,
Матком говорю:
«Пойду, – говорю, –
В обком!» – говорю.
А в обкоме мне все то же: «Не суйся!
Не долдонь, как пономарь поминанье!
Ты ж партейный человек, а не зюзя,
Должен все ж таки иметь пониманье!..».
О некоторых средствах создания психологии героев романа Ф.М. ...
... Достоевский описывает поведение Раскольникова как непонятное, необъяснимое, не до конца осознанное. Иначе говоря, поведение героя дается таким, каким оно представляется ему самому. М.М.Бахтин писал, что «главные ... и наказание» написан объективною манерою, при которой автор не говорит в отвлеченных выражениях об уме, характере своих героев, а прямо заставляет их действовать, мыслить и чувствовать. ...
Оборотной стороной политизированного языка и мышления Коломийцева оказывается его глубинная неудовлетворенность советской действительностью. Это чувство проступает в «научно-фантастической истории», сочиненной Климом в виде колыбельной для племянника. В ее отнесенном к далекому будущему и облеченном в сказочную образность сюжете («в две тысячи семьдесят третьем году») просматриваются черты утопического мироощущения обывателя, который видит возможность осуществления «героических» лозунгов своей эпохи лишь в отдаленной перспективе. А потому звучание этих лозунгов в проникновенном повествовании героя обретает горько-ироническую тональность, близкую скрытому в подтексте авторскому голосу:
И робот-топтун, молчалив и мордаст,
Мне пиво с горошком моченым подаст,
И выскажусь я, так сказать, говоря:
«Не зря ж мы страдали и гибли не зря!..».
Реализуя свой талант вдумчивого и глубокого бытописателя действительности, [9] Галич намеренно помещает своего героя в гущу не рассчитанной на полноценное существование человека советской повседневности («История о том, как Клим Петрович восстал против экономической помощи слаборазвитым странам»).
Столкновение звучащего в заголовке официозного тезиса с бытовой неустроенностью оказавшегося заграницей советского обывателя выдает обветшание политических слоганов. Предвзятые представления персонажа о загранице («в отеле их засратом в «Паласе»») сталкиваются с реальным психофизическим состоянием Коломийцева, вынужденного ради экономии валюты питаться советской консервной «салакой» за «рупь четыре копейки». На речевом уровне это состояние проявляется в повышенной экспрессии словесных выражений героя: бранных оборотов, просторечных форм («до нутря просолюся»), индивидуального словообразования («с переляку положила мне одну лишь салаку»).
Персонаж галичевских песен обнаруживает свою беспомощность в окружающем мире, и в этом смысле глубинное содержание сатиры Галича заключается в художественном раскрытии гибельного влияния тоталитаризма на индивидуальное мироощущение, языковую личность человека. Однако и в изуродованном, обманутом идеологией обывательском сознании Коломийцева поэт-певец – через симптоматичную «оговорку» героя – выявляет элементы трезвого, нелицеприятного понимания современности: «И вся жисть их заграничная – лажа! // Даже хуже, извините, чем наша!». Противостояние индивидуальной, в том числе и языковой, картины мира безликому тоталитарному стилю образует одну из острейших коллизий всего песенного творчества Галича.
Внутренний мир обывателя в изображении Галича приобретает объемную перспективу благодаря тому, что предстает не только в синхронном срезе советской действительности, но и в призме исторического опыта, связанного, в частности, с событиями революции, гражданской войны, а также со сталинскими и «оттепельными» десятилетиями, что получит масштабное лиро-эпическое осмысление в поэме «Размышления о бегунах на длинные дистанции (Поэма о Сталине)» (1968-1969), содержание которой весомо для понимания простонародного, обывательского сознания, отягченного грузом исторического опыта существования в Империи.
В «Рассказе старого конармейца» (1970-1971) сказовое повествование бывшего борца «за пролетарский гуманизм» являет в цепи выразительных эпизодов исторические истоки крайнего сужения личности рядового «homo sovieticus», которая даже на вербальном уровне оказывается подчиненной идеологическим шаблонам:
И так людям сказал комдив:
«Плохое дело, братцы-конники,
Позор и трепет не за грош!
А гады лекари-законники
Твердят, что тиф разносит вошь!..».
<…>
И только слово было сказано,
Как понял я, что быть тому:
Поймал жида четырехглазого –
И утопил его в Дону…
Наконец, в обобщенном виде образ обывателя, воплощающего покорность тоталитарной несвободе, в ряде песен Галича предстает в непосредственно авторском, сатирически заостренном слове – в «Балладе о чистых руках» (1968), «Песне без названия» (1968), стихотворении «Век нынешний и век минувший» (1968-1970).
Нелицеприятному знанию о замалчиваемой исторической реальности («А танки идут по вацлавской брусчатке») противопоставлены здесь обывательские «премудрость жевать, и мычать, и внимать», способность «спать спокойно, опускать пятаки в метро»… В этических корнях общественного протеста поэта-певца таились истоки его глубинного, непримиримого конфликта с историческим временем:
Так вот, значит, и спать спокойно,
Опускать пятаки в метро?!
А судить и рядить на кой нам? –
«Нас не трогай – и мы не тро…».
Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбран, те и судьи?..
Я не выбран. Но я – судья!
(«Песня без названия»)
Итак, в многосложной галерее образов обывателей, составившей существенный пласт персонажного мира песенной поэзии А.Галича и явленной в богатстве жанрово-стилевых форм, обнаруживается характер трагедийного «прочтения» выдающимся бардом «текста» русской истории ХХ в.
Постигая конкретные условия существования обывателя в семейно-бытовой, общественной, исторической жизни, рисуя его речевое поведение и психологический склад, Галич художественно исследовал иррациональное преломление официозных идеологем в массовом сознании, сферу народной «мифологии» советских десятилетий, что позволяло приблизиться к обобщениям о коренных чертах национальной ментальности, которые проступают в кризисные исторические эпохи.
Список литературы
1. Тексты произведений А.Галича приведены по изд.: Галич А.А. Сочинения. В 2-х т. Т.1. М., Локид, 1999.
2. Бродский И. Меньше единицы: Избранные эссе. М., Издательство Независимая Газета, 1999.С.272.
3.»Верю в торжество слова» (Неопубликованное интервью А.Галича).
Публ. А.Е.Крылов // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып.I. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого,1997.
4. Оглоблина Н.М. Проблемы бытия в цикле стихотворений А.Галича «Истории из жизни Клима Петровича Коломийцева» // Философские аспекты культуры: материалы науч.-практич. конф. 1997 г. (секц. «Русская литература») / Под ред. Романовой Г.Р. Комсомольск-на-Амуре, 1998.С.98.
5. Фрумкин В. Не только слово: вслушиваясь в Галича // Заклинание Добра и Зла: Сб./ Сост. Н.Г.Крейтнер. М.,1991.С.233.
6. Аннинский Л.А. Счастливая несчастная Россия Галича // Аннинский Л.А. Барды. М.,1999.С.103.
7. «Верю в торжество слова» (Неопубликованное интервью А.Галича)… С.373.
8. Мальцев Ю.В. Менестрели // Мир Высоцкого: Исслед. и материалы. Вып.III.Т.1. М., ГКЦМ В.С.Высоцкого, 1999.С.301.
9. Рассадин С.Б. Я выбираю Свободу (Александр Галич).
М.,1990.С.16.