«Скорбь мыслящего интеллигента»: философская элегия в песенной поэзии Евгения Клячкина
Ничипоров И. Б.
Творческое наследие Евгения Исааковича Клячкина (1934 – 1994) стало неотъемлемой частью бардовской песенно-поэтической культуры. С песнями Клячкин стал выступать с 1961 г., исполняя и собственные произведения (известность приобрели такие его вещи, как «Псков», «Сигаретой опиши колечко…», «Прощание с Родиной»), и песни иных бардов – Б.Окуджавы, Ю.Визбора, М.Анчарова, А.Городницкого… В 1964 г. поэт мужественно выступил в поддержку И.Бродского, ряд стихотворений которого получил новую творческую жизнь благодаря клячкинским мелодиям («Пилигримы», «Рождественский романс» и др.).
Образный мир и стилистика песен Клячкина сформировались «на ленинградской культурной почве», с ее «атмосферой сдержанности, дистанционности»[1] – на почве, с которой в авторской песне связаны имена Ю.Кукина, А.Городницкого, А.Дольского и др. Представители музыкального мира дали высокую оценку оригинальным мелодическим решениям, композиторской фантазии поэта-певца (А.Шнитке, В.Высоцкий и др.[2] ).
Вместе с тем собственно поэтическая сторона творчества Клячкина не получила пока литературоведческого осмысления.
В отличие от преимущественно балладного, многогеройного мира песен В.Высоцкого и А.Галича, сатирически окрашенных произведений Ю.Кима, творческое дарование Клячкина – элегическое, многим созвучное той романтической ветви в авторской песне, которая ассоциируется с творчеством Б.Окуджавы, Ю.Визбора, Н.Матвеевой.
Жанр элегии развивался у Клячкина по целому ряду проблемно-тематических и стилевых направлений: это элегии пейзажные, «городские», любовные, гражданские, философские. В грустной, негромкой тональности элегических медитаций раскрылось лирическое «я» поэта, свойственная его герою «скорбь мыслящего интеллигента, обреченного на одиночество и часто на непонимание» (А.Городницкий[3] ).
Здесь выразилось мироощущение человека «одинокого и неприкаянного, откровенного и беззащитно-лиричного… Городского интеллигента, постоянно ощущавшего одиночество и тревогу»[4] .
Истоки многих философских элегий Клячкина коренились в его пейзажной лирике. Чаще всего это лирические «ноктюрны», где дремлющий ночной мир оттеняет тревожную гамму переживаний героя. Стихотворения «Ноктюрн» (1969), «Бессонница» (1976), «Размышление в стиле блюз» (1978) – это своеобразные элегии-«самоисследования»[5] , основанные на параллелизме ночного пейзажа и потаенного мира души. Клячкину-лирику близка тютчевская антиномия дня как блестящего покрова мироздания и ночи как воплощения его сокровенных глубин. В «Бессоннице» ночные мотивы раскрывают зыбкость очертаний реального мира, изображенных здесь в импрессионистической манере: «И, в ночь погружены, предметы бестелесны, // лишенные всего, чем их наполнил день». Экзистенциальное напряжение души лирического «я» обусловлено ощущением утраты привычных «дневных» ориентиров бытия («И ни в одном из них ты не найдешь опоры»), проницаемости внутреннего мира перед лицом космической беспредельности – «когда звезда любая – // пронзительный прокол и в небе, и в тебе». Метафорический образный ряд, импрессионистичные ассоциации облекаются Клячкиным в форму непринужденного разговора, беседы, модус которой явился стилеобразующим фактором искусства авторской песни.
Социокультурная компетенция интеллигента и здравый смысл
... проблема "нужности", "востребованности", "оправданности существования"; доказывая нужность-для-других, интеллигент тем самым находит оправдание себе. Так, ценностной подоплекой порождаемых интеллигенцией ... явного и неявного — фундаментальный результат социализации. Идеально-культурная модель мира Терминологически обозначим эти полюса нормирования человеческого поведения. Нормы явного публичного ...
«Лирический космизм» клячкинских элегий соединяет онтологическую тревогу[6] , мучительные сомнения героя в размышлениях о мгновенном и вечном («не верю, что вот он, весь я, // на жесткой этой доске») с поиском опоры в чувстве единения со всем сущим. Это единение в ощущении невозможности самоуспокоения, в драматичном миропереживании:
И верю – я буду весь
в любом, кому станет хуже,
чем мне, лежащему здесь.
Из лабиринтов непознанных загадок ночной Вселенной герой Клячкина прорывается к просветленному ощущению бессмертия души, к редким мгновениям внутреннего покоя, что находит воплощение в скрытой оксюморонности поэтического образа:
и черным воздухом дыша,
я прозреваю эту местность,
и обретает легковесность
моя бессмертная душа.
Различные жанрово-стилевые модификации песенных элегий Клячкина воплотили взыскание лирическим «я» немеркнущей истины в изменчивом потоке жизни. Примечательна с жанровой точки зрения своеобразная поэтическая «дилогия» – «Молитва» (1965) и «Антимолитва» (1977).
В первом стихотворении молитвенное обращение к Богу выявляет неизбывную антитетичность художественной мысли, самой картины мира, ускользающей от однозначных определений: «Длинную, о Господи, память дай // и лиши, о Господи, длинной злобы». Форма молитвенного обращения диалогизирует речевую ткань произведения, с его тревожно-ударными хореическими строками, и становится отражением немолчного внутреннего спора героя с собой, процесса его самопознания в сложном мире межчеловеческих отношений:
Господи, не дай мне забыть друзей.
Радостью, о Господи, можно ранить.
Сам решу я, Господи, что сильней,
ты на их предательства – дай мне память.
А в «Антимолитве» диалогические потенции художественной мысли заданы эпиграфом из известной философской песни Б.Окуджавы «Молитва» (1963).
016_Человек. Его строение. Тонкий Мир
... утончить преграду между видимым и невидимым Мирами? Она утончается сама, как только затухает активность внешних органов чувств и сопровождающих её мыслей. Земное затихает – выступает Надземное… На ... границе сна уже вторгаются тонкие впечатления… Можно отметить, какую яркую и убедительную реальность имеют сонные видения. Отблески Тонкого Мира явлены ...
Если у Окуджавы раздумья лирического «я» о себе вливаются в поток интуиций о вечных законах бытия («Пока Земля еще вертится, пока еще ярок свет, // Господи, дай же ты каждому, чего у него нет…»), то в центр клячкинской элегии выдвигается образ современной души. И у Окуджавы, и у Клячкина картина мира просквожена тончайшей, местами горестной авторской иронией. В «Антимолитве» это и острие самоиронии: душа по своей слабости жаждет заглушить в себе способность к саморефлексии, просит у Бога «извилин поменьше», чтобы «вторые и третьи смыслы // неведомы были мне», и тут же с болью чувствует гибельное следствие такой безмятежности: «Спокойствием идиота // я буду вознагражден…». Тревожная нота песенной лирики Клячкина придает новое онтологическое звучание традиционным темам элегической поэзии. Его герой прорывается из удушливой атмосферы «застойных» лет, делая выбор в пользу нелегкого знания о «напастях» на человеческую душу и возвращая слушательской аудитории изгнанные из общественного сознания понятия о душе, истине, вечности…
Поиск и открытие истины осуществляются в элегиях Клячкина не в дискурсе обобщенной риторики, но в уязвляющих своей зримостью и конкретностью мгновенных впечатлениях, поворотах жизненного пути лирического «я» – как в «Песне об истинах» (1964), «Песне покоя» (1969), «Грустной цыганочке» (1978).
Элегическое содержание проступает здесь чаще всего в эскизных, но психологически насыщенных сюжетных зарисовках, что привносит в элегию жанровые элементы стихотворной «новеллы». В «Песне об истинах», очевидно перекликающейся с «Песней об истине» М.Анчарова (1959), это импрессионистическая цепочка столь любимых Клячкиным «путевых» образов, являющих драматическую изменчивость ракурсов видения мира, истину, недоступную плоскостному восприятию:
Гудок перережет надвое,
назад поплывет вокзал.
И вдруг ты поймешь – «обокраден я».
А кто ж тебя обокрал?!
В груди ворохнется стеклышко –
неровные края…
Так вот ты какая, истина,
единственная моя!
Философская насыщенность мысли сочетается здесь с бытовой простотой и точностью изобразительного ряда, а сама форма обращения к собирательному собеседнику позволяет распознать истоки бытийных прозрений, лежащие в сфере повседневных, знакомых многим впечатлений и психологических состояний. Сплав метафизического масштаба и выпуклой предметной детализации на уровне композиционной организации текста придает авторской мысли афористическую емкость, что особенно важно при учете сценического, публичного исполнения бардовской поэзии:
И ты постигаешь равенство,
что истина – это боль.
И ребра, как мост, расходятся –
корабль прибывает в порт.
В «Песне покоя», «Грустной цыганочке» умиротворенное душевное состояние («Отовсюду я уже приехал, // все билеты я давно купил») по мере развития образного ряда окрашивается в тревожные тона, что передается напряженным интонированием, повторением ключевых строк при исполнении: «Ты же, пока живой – кровоточишь». По силе онтологического трагизма, прозрению непрочности мира и экзистенции лирического «я» элегии Клячкина созвучны порой лермонтовской поэзии:
Вариативность русских песен
... теща моя, Теща ласковая! За волоски меня С печки стаскивала! Лирическая песня Расцвела под окошком белоснежная вишня Из-за тучки далекой ... своего творческого огня и получить сокровенное знание о циклах Жизни-Смерти-Жизни всей природы — после этого женщину можно назвать ... хорошей матерью. Понять, что если быть доброй, милой, покладистой, жизнь не осыплет тебя розами (Василиса становится служанкой, но и ...
Что любить, когда кругом – потери!
Остается жить, без веры веря,
что родные люди –
все, кого мы любим,
вечно рядом с нами будут.
От «новеллистичной» сюжетности диапазон философских элегий Клячкина простирается до обобщающей перспективы видения масштабов человеческого бытия, с чем связано онтологическое звучание одной из ключевых тем элегической поэзии – темы времени.
Примечательна в этом смысле «Фантазия до начала» (1987).
Творческая интуиция поэта прорывается здесь за грани земных сроков человеческой жизни и устремляется в таинственную сферу, «что в девять месяцев длинной». Провидение в малой субстанции едва зародившегося живого существа действия высших вселенских сил сообщает образному плану стихотворения «космический» колорит:
Эпохам диктовались сроки:
Семь дней – на рыб, на птиц – три дня.
И как бы в книге как бы строки –
они составили меня.
Радость от причастности индивидуального мировому целому наполняется в финале клячкинской элегии скорбными тонами, драматичным переживанием рефлектирующей личностью тоски по беспредельному, непреодолимой дисгармонии бытия. Грусть и душевная просветленность в лирике поэта-певца оказываются взаимопроникающими:
И лучшим, чем вот это время,
жизнь – и прекрасна, и нежна,
меня вовек не озарила.
Но я об этом не узнал.
Одной из заветных стала в элегическом мире песенной поэзии Клячкина лирическая тема детства, о которой поэт размышлял не только в самих стихотворениях, но и в развернутых автокомментариях в ходе концертных выступлений. Так, в стихах и песнях «Две девочки» (1978), «Дитя и мать» (1979), «Детский рисунок» (1983) эта тема обретает глубоко интимное и одновременно – обобщающе-философское звучание. В земном и знакомом поэтическая мысль угадывает сокровенное; материнское и детское начала увидены как воплощение высшей красоты вечного обновления всего сущего, а потому в элегиях этого тематического ряда возникают элементы лирического гимна:
И что бы с нею ни случилось,
вдоль жизни долгой! –
уже дарована ей милость
прожить Мадонной.
Счастье прощенья
всем Матерям.
Свет утешенья
тем, кто терял.
Ave Maria!
В песне «Две девочки» высокая романтика, проявившаяся через лейтмотив полета, перерастает в нелегкую нравственно-философскую рефлексию лирического «я» о подлинной, подчас трагической цене прожитого. Клячкинский трагизм не столь экспрессивен и обнажен, как в балладах В.Высоцкого или А.Галича, но, окрашенный в мягкие, лирические тона задушевного разговора, он тем не менее беспощадно высвечивает горько-отрезвляющее понимание трепетной хрупкости жизненных ценностей. Этими содержательными гранями обусловлена импрессионистическая, «мерцающая» фактура поэтической образности:
Две девочки, две дочки, два сияния,
два трепетных, два призрачных крыла
в награду, а скорее – в оправдание
судьба мне, непутевому, дала…
И невдомек летящему, парящему,
какая сила держит на лету.
И только увидав крыло горящее,
ты чуешь под собою пустоту.
Элегические размышления обращены в произведениях барда и на пройденную часть земного пути, сближаясь по звучанию с поздними песнями-воспоминаниями Ю.Визбора, А.Городницкого. В элегии «Моим ровесникам» (1973), отталкиваясь от текста незатейливого детского стихотворения, поэт рисует многоцветную панораму прожитых лет, где проникновенный лиризм насыщается едва ощутимой самоиронией, а этапы человеческой жизни обретают бытийный смысл, уподобляясь движению «далеких и пестрых миров». В стихотворении же «Зимний сон» (1979) подобная онтологизация лирического переживания связана со сновидческим ракурсом изображения, символикой цветовых образов:
Портрет как средство познания внутреннего мира человека в условиях ...
... организовывать, формировать, выявлять закономерности возникновения тех или иных факторов действительной жизни и психологических типов, которые были бы характерны для данного исторического ... передать опыт творческой деятельности и опыт эмоционально-ценностного отношения к миру. Для эффективности образовательного процесса необходимо сформировать осознанную, плодоносную самостоятельность мышления ...
Все белее сон – ни пятнышка кругом, ни тени,
хоть сначала жизнь пиши, а вот и край листа.
Так с чего ж начнем, на белые упав колени,
белою рукой по белым проведя вискам.
Цветовые лейтмотивы сводят воедино макро- и микрокосм жизненного пространства лирического героя («белая дорога» – «белые виски»), а его душевное состояние впитывает в себя дыхание многовековой истории родной земли. И таким образом философская элегия Клячкина обнаруживает точки соприкосновения с его же циклом элегий гражданских («Прощание с Родиной», «Тройка», «Улица моя» и др.):
Легкие штрихи один с одним ложатся рядом:
вот мой дом, семья, а вот они – мои друзья.
Вот страна, вобравшая и боль мою, и радость.
И, конечно, тот, стоящий сбоку – это я.
Своего рода обобщение ключевых мотивов философских элегий Клячкина вырисовывается в одном из последних стихотворений – «Холмы» (1994), где в предстоянии героя перед молчаливыми тайнами мироздания, в символическом образе пути («Холмы и горы позади // нам обещали спуск в долину»), в «экспрессивных сочетаниях цветовых пятен»[7] («И льют молочный свет шары») – все большую пронзительность обретает тревожный лирический голос, возвещающий о невозможности «спасительного покоя» на «окольных путях» жизни и утверждающий тем самым этику духовного стоицизма:
И, хоть в спасительный покой,
срывая путы, рвется тело,
но, как бы тело ни хотело,
ему дороги нет такой.
Наряду с философской, пейзажной – любовная элегия и связанные с ней элементы психологической «новеллы» занимают весомое место в песенной лирике Клячкина.
Черты обозначенных жанров просматриваются в ранней популярной клячкинской песне «Сигаретой опиши колечко…» (1964), где сквозь тонкую ткань предметных деталей и ассоциаций намечается пунктирный психологический сюжет, передающий невысказанную драму отношений лирического «я» с близким адресатом, переживание бытийной хрупкости жизненных ценностей: «Что-то, что-то надо поберечь бы, // но не бережем – уж это точно!».
Признаки имплицитного или явного диалога с близким собеседником придают песням Клячкина исповедальное звучание и сюжетную заостренность. В «Задумчивой песенке» (1965) черты психологической, любовной новеллы приоткрываются в дискретном сюжетном рисунке, пропущенные звенья которого, как и в «лирических новеллах» ранней А.Ахматовой, являют, в сочетании с элементами прерванного, несостоявшегося диалога с близкой душой, невольные душевные несовпадения героев:
Исследование лексико-фразеологических средств характеристики ...
... победы.Например, Иван Карамазов со своим неприятием существующего мира с такой силой и страстью развивает свою аргументацию, что другие герои, также выражающие идеи Достоевского, не могут ... драматическое развитие событий. В повествовании у Достоевского исключительную роль играет диалог. Герои спорят между собой, поднимая важнейшие вопросы мировоззрения, нравственного долга, отношений людей. ...
Десять заповедей мне,
А тебе – одна…
Силуэт в седом окне –
Чья же тут вина?!
<…>
Спросит: «Любите цветы?».
А я люблю траву…
И зачем я с ней на «ты»?..
И куда зову?
Диалогическая композиция существенна и в позднем стихотворении «Встреча» (1986), где, как и во многих зрелых стихах-песнях Ю.Визбора, мир интимных переживаний героя включается в напряженный процесс осмысления им пройденного пути. Если в «экспозиции» стихотворения афористически емкая словесная форма передает концентрат философских раздумий о дорогах жизни («стечение – путей наших пересечение»), то последующий разговор с возлюбленной и одновременно – как выясняется в завершающей части произведения – с виденным когда-то краем «незабытой Тынды» содержит отзвуки давних встреч и переживаний: » – Ты нравишься мне. // А вот я уже старый. // – Ты – мальчик навек // с вечно юной гитарой». Взаимопроникновение лирического монолога и диалога сообщает «новеллистичному» повествованию «драматургичную» динамику, важную в целом для сценичного по своей природе искусства бардовской поэзии.
Диалогические потенции любовных элегий Клячкина обусловили и актуализацию здесь жанровых примет послания, с характерной для него активностью лирического «ты». В песнях «Тебе» (1984), «Тане» (1992) вчувствование героя в личностный мир женского образа романтически возвышает конкретные детали внешнего облика героини: «Ах, только бы легкие пальцы летали // над сумрачным нашим житьем, // ах, только б незримые дыры латали // волшебные руки ее». Модальность обращения к близкому человеку предопределяет в этих песнях многообразие интонационного рисунка и стиля. Философские раздумья органично входят в атмосферу непринужденного разговора и обретают благодаря этому словесную выразительность: «От веры до сомненья путь короче, // намного, ох, короче, чем назад».
Основой образного мира клячкинских любовных элегий становятся нередко и романтические пейзажные зарисовки, и хранимые памятью предметные ассоциации. В «Песне прощания» (1966) воспоминания о любви косвенно передаются через психологическую ассоциацию с портретно-бытовыми микродеталями («Давай запомним звук соседней двери. // Давай запомним волосы на лбу») – прием, отмеченный исследователями и в психологической лирике Ахматовой [8] . У Клячкина эта предметно-бытовая точность подчеркивает достоверность изображения всего пережитого песенными героями.
В песнях «На море» (1966), «Мокрый вальс» (1972), «Не уходи» (1973) тайна любовной близости персонажей увидена в зеркале импрессионистичных, одушевленных пейзажных образов, на которые экстраполируется лирическое чувство («камни с гладкой, нежной кожею»).
Уязвимость, хрупкость интимных переживаний переданы здесь в поэтике фрагментарного построения произведений («А ветер… А волны…»), в стихии шелестов, полутонов природного мира. В «Мокром вальсе» психологический сюжет реализуется в антитезе тревожного «мерцающего дождя», дождя «бессонного, шелестящего в ночи» – и «голубого пламени надежды», согревающего сердце героя, уставшего от «непрочных дверей // у страны доверья». Семантика этих почти персонифицированных образов «надежды», «доверья» имеет здесь явно окуджавские обертоны, выражающие драматичную, тревожную, но необходимую веру в гармоничные основания мира.
Любовная поэзия Овидия 2
... занимает время приблизительно до 2г. и посвящёнисключительно любовной элегии. Общий характер любовной элегии Овидияотличается по своему содержанию легкомысленной и ... остроумие, тонкостьотдельных психологических наблюдений, живые зарисовки быта – таковылитературные достоинства «Любовных элегий». К этому присоединяютсяисключительная лёгкость и гладкость стиха, в которых ...
Своеобразие стиля любовно-пейзажных элегий Клячкина – в их оригинальном метафорическом строе, импрессионистской ассоциативности, расширяющих сочетаемостные возможности словесных образов. Стихотворение может строиться здесь как синтаксическое целое, по принципу нанизывания ассоциаций, что усиливает интонационное напряжение, как, например, в песне «Не уходи» (1973), которая основана на образном параллелизме любовных переживаний и динамики природного бытия:
…и старый двор,
пустой и мокрый, на меня глядит в упор
и повторяет наш последний разговор
почти без слов, и тем понятнее укор…
Контуры песенной новеллы подчас врастают у Клячкина и в ткань лирической путевой заметки. В стихотворении «В поезде» (1979) благодаря взаимоналожению ощущений зыбкости любовных чувств, воспоминаний, подобных «едва натянутой нити», и мерцающего в окне вагона ночного пространства – малая сфера личностного бытия становится сопричастной мировой беспредельности: «Пространство – вот он, вечный враг двоих, – // страна неверия, снегов и лет».
Клячкинские «новеллы» тяготеют нередко к широкому – «романному» – изображению, соответствующему масштабу целой судьбы. В песне «Телефон-автомат» (1989) лирическое «я» перевоплощается в «роль» телефона, становящегося свидетелем событий душевной жизни собеседников. Психологически комментируемое воспроизведение диалогов любящих («рядом боль и надежда, оттуда безмерная жалость, // и над всем – от натяга звенящий, немыслимый страх») осложняется в песне новеллистичным сюжетным поворотом (поломка телефона), а финальная отрывистая ремарка, неожиданно конкретизирующая обстановку действия, добавляет в изображенное принципиально новый смысл, рисуя общение героев на грани небытия: «Ленинградская область, платформа Песочная, // институт онкологии, третий этаж». Подобное привнесение принципов новеллистичного сюжетосложения, связанных с перипетиями, неожиданными коллизиями в судьбах героев, резкими концовками, расширяет жанровый диапазон клячкинской лирики, оттеняет ее тревожную окрашенность.
Примечательный жанровый синтез осуществлен в песне «Возвращение» (1974).
Это и взволнованное лирическое послание матери, и в то же время диалог с ней («Да-да, конечно, – это все война»), и песня-воспоминание, построенная на «кинематографическом» совмещении «кадров» настоящего и блокадного прошлого, и точная до подробностей бытовая зарисовка отчего дома, и элегическое раздумье о прожитом, запечатленное в деталях-лейтмотивах:
Вечерний город зажигает свет.
Блокадный мальчик смотрит из окна.
В моей руке любительский портрет
Жанровая специфика творчества Зинаиды Николаевны Гиппиус
... Это поэзия настроения. Элегичность проявляется как свойство содержания на уровне пафоса. Проблема жанровой дифференциации не стала предметом изучения, элегия не рассматривалась в отдельных исследованиях. Во ... Феогнид и другие. Их стихи охватывали широкий круг тем и мотивов, прославление войны и доблести ее участников, любовь, философские размышления. Элегия определяется характером содержательного ...
И год на нем, когда была война…
Таким образом, философские элегии, любовная лирика и психологическая «новеллистика» явились художественной сердцевиной песенно-поэтического мира Клячкина. В их негромком и в то же время внутренне напряженном, пронзительном звучании, импрессионистических штрихах и ассоциативных образных сцеплениях, передающих драматичную изменчивость мира и души, во взаимопроникновении лиризма и тончайшей иронии, не оставляющей места для самоуспокаивающих иллюзий, – раскрылась ищущая, тревожная личность грустного «лирического романтика» [9] , интеллигента, адресующего песенное слово мыслящей, пробуждающейся от духовного анабиоза аудитории.
При очевидном созвучии романтическому направлению в бардовской поэзии, явление Е.Клячкина все же остается уникальным – глубоко тревожной, онтологически насыщенной философской и любовной лирикой, а также пересекающейся с ней песенной «новеллистикой» с ее динамичным сюжетным рисунком, глубиной подтекста, выходами на «романный» уровень художественного обобщения.
Список литературы
1.Новиков Вл.И. // Цит.по: Клячкин Е.И. Осенний романс: Стихи. Песни. Проза. Ноты. М., 2003. С.30. Далее поэтические тексты Е.Клячкина приведены по этому изданию.
2. См.: Клячкин Е.И. Указ.соч.С.52, 68.
3. Там же. С.164.
4. Там же.С.283-284.
5. Фризман Л.Г. Жизнь лирического жанра. Русская элегия от Сумарокова до Некрасова. М.,1973. С.141.
6. См. суждение В.Мозгового о «тревожной лирике» Е.Клячкина: Клячкин Е.И. Указ.соч. С.287.
7. Добровольский В. // Клячкин Е.И. Указ.соч.С.124.
8. Кихней Л.Г. Поэзия Анны Ахматовой. Тайны ремесла. М.,1997.С.29.
9. Ким Ю. Лирический романтик // Клячкин Е.И. Указ. соч. С.5-6.